Михаил Кульчицкий: Рубеж. Стихи

Я очень сильно
люблю Россию,
но если любовь
разделить
на строчки,
получатся фразы,
получится
сразу:
про землю ржаную,
про небо про синее,
как платье.
И глубже,
чем вздох между точек…
Как платье.
Как будто бы девушка это:
с длинными глазами речек в осень,
под взбалмошной прической
колосистого цвета,
на таком ветру,
что слово…
назад…
приносит…
И снова
глаза
морозит без шапок.
И шапку
понес сумасшедший простор
в свист, в згу.
Когда степь
под ногами
накре —
няется
набок
и вцепляешься в стебли,
а небо —
внизу.
Под ногами.
И боишься
упасть
в небо.

Вот Россия.
Тот нищ,
кто в России не был.

В мир. раскрытый настежь
Бешенству ветров.

Я тоже любил
петушков над известкой
Я тоже платил
некурящим подростком
совсем катерининские пятаки
за строчки
бороздками
на березках,
за есенинские
голубые стихи.
Я думал — пусть
и грусть,
и Русь,
в полутора березах не заблужусь.
И только потом
я узнал,
что солонки
с навязчивой вязью азиатской тоски,
размалева русацкова:
в клюкву
аль в солнце —
интуристы скупают,
но не мужики.
И только потом я узнал,
что в звездах
куда мохнатее
Южный Крест,
а петух — жар-птица — павлин
прохвостый
из Америки,
с картошкою русской вместе.
И мне захотелось
такого
простора,
чтоб парусом
взвились
заштопанные шторы,
чтоб флотилией мчался
с землею город
в иностранные страны,
в заморское
море!
Но я продолжал любить
Россию.

…Уже опять к границам сизым
составы
тайные
идут,
и коммунизм опять
так близок,
как в девятнадцатом году.
Тогда матросские продотряды
судили корнетов
револьверным салютцем.
Самогонщикам —
десять лет.
А поменьше гадов
запирали
«до мировой революции».
Помнишь с детства
рисунок:
чугунные путы
человек сшибает
с земшара
грудью?
Только советская нация
будет
и только советской расы люди…

Когда народы, распри позабыв,
В единую семью соединятся.

Мы подымаем
винтовочный голос,
чтоб так
разрасталась
наша Отчизна —
как зерно,
в котором прячется поросль,
как зерно,
из которого начался
колос
высокого коммунизма.
И пусть тогда
на язык людей,
всепонятный,
как слава,
всепонятный снова,
попадет
мое,
русское до костей,
мое,
советское до корней,
мое украинское тихое слово.
И пусть войдут
и в семью и в плакат
слова,
как зшиток
(коль сшита кипа),
как травень в травах,
як липень
в липах
та ще як блакитные облака!
О как
я девушек русских прохаю
говорить любимым
губы в губы
задыхающееся «кохаю»
и понятнейшее слово —
«любый».
И, звезды
прохладным
монистом надевши,
скажет мне девушка:
«Боязно
все».
Моя несказанная
родина-девушка
эти слова все произнесет.
Для меня стихи —
вокругшарный ветер,
никогда не зажатый
между страниц.
Кто сможет его
от страниц отстранить?
Может,
не будь стихов на свете,
я бы родился,
чтоб их сочинить.

Но если бы
кто-нибудь мне сказал:
сожги стихи —
коммунизм начнется, —
я только б терцию
промолчал,
я только б сердце свое
слыхал,
я только б не вытер
сухие глаза,
хоть, может, в тумане,
хоть, может,
согнется
плечо над огнем.
Но это нельзя.
А можно
долго
мечтать
про коммуну.
А надо думать
только о ней
И необходимо
падать
юным
и — смерти подобно —
медлить коней!
Но не только огню
сожженных тетрадок
освещать меня
и дорогу мою:
пулеметный огонь
песню пробовать будет,
конь в намете
над бездной Европу разбудит, —
и хоть я на упадничество
не падок,
пусть не песня,
а я упаду
в бою.
Но если я
прекращусь в бою,
не другую песню
другие споют.
И за то,
чтоб как в русские
в небеса
французская девушка
смотрела б спокойно,
согласился б ни строчки
в жисть
не писать…

А потом взял бы
и написал
тако-о-ое…

Здесь каждый дом стоит, как дот,
И тянутся во мгле
Зенитки с крыши в небосвод,
Как шпили на Кремле.

Как знак, что в этот час родней
С Кремлем моя Земля,
И даже кажутся тесней
Дома вокруг Кремля.

На окнах белые кресты
Мелькают второпях.
Такой же крест поставишь ты,
Москва, на всех врагах.