Алексей Макушинский - Свет за деревьями

Сверни направо и проехав сквозь очень промышленный
город с каменистой рекой и красноверхими башнями,
мимо многих бензоколонок, откровенно стеклянной
                      гостиницы,
автобусной остановки с нахохленными турчанками
в платках, детьми с непомерными ранцами, справа
оставив новый торговый центр, вертящиеся названия
магазинов над плоскими крышами, поверни,
               еще раз, направо. Сразу
все другое; деревня; еще светофоры,
              еще, конечно, рекламные

щиты; но уже сараи, уже вдруг трактор с прицепом
                    и бревнами
в нем; наконец, поля. Все едут прямо. В последний
раз повернув направо, ты въезжаешь во что-то огромное
и пустое. Облака над синей равниной, над дальним лесом
стоят неподвижно. Пыль над полем не движется тоже.
                       Дороги,
и деревья вдоль них, и тени деревьев, вычерчены
в мягком свете ясными линиями. Та главная, по которой
ты едешь, через сколько-то километров начинает
               спускаться в дымчатую

долину. Здесь тоже город, но маленький и как будто
забытый здесь. Остановись в нем. Выйди
из машины на главной, торжественной, полукруглой
и совершенно пустынной площади (фасады, кариатиды,
колонна с недосягаемым ангелом). Здесь, кажется,
                    с Тридцатилетней
войны ничего не случалось. Здесь дни повторяют
                      друг друга
как заклинанье. Дома и крыши отражаются в тихой речке,
гнутый мостик отражается в ней же. Пестрые селезни,
                      скучные утки

проплывают сквозь отраженья. Одинокий турист
                     перед очень
средневековым собором стоит не понимая, куда он попал.
                       Никто не
понимает этого. Отовсюду видны холмы — или то, что
выглядит отсюда холмами: все та же равнина,
               впускающая, как только
ты поднимешься по серпантину, тебя в свою тающую
безмерность, размах неба, огромного и пустого.
Скажи себе: здесь, в Европе… Нажимая на газ: куда еще

ехать? Край света везде. Край слова.

Сверяя даты, думаешь через десять

лет уже сто, и к черной большой четверке
приставляешь снова строгую единицу;
думаешь, как могло быть; видишь поля и лица,
не тронутые траншеями, продолженье
не продолженных жизней; думаешь если… если

случилось бы то-то и то-то — как будто тени
спасительных шансов проходят, смущаясь, перед
тобой, разводя руками — все могло повернуться

иначе… Видишь шляпы, взлетающие в восторге,
темные толпы, верящие, что верят
во что-то, чего уже не было, что они же

и хоронили на залитых солнцем улицах,
крича «С победой обратно!», забрасывая цветами
счастливых солдат, из которых никто не выжил;
и серые шеренги парадов, последние эполеты,
аксельбанты, плюмажи; убегающих из истории
навсегда, под стрекот крапчатой киноленты,

монархов; семенящую свиту; сестер милосердья в белых
с крестиками косынках, с лицами из другого
века. Думаешь что тебе все это? В-общем сам не
знаешь. И к штыку единицы примеряешь семерку, и
выходишь на улицу, где осталось то, что сумело
остаться от прошлого. Так немного.

Большеголовые дети, застывшие у воды.
На площади, всегда пустынной, огромной
и полукруглой (булыжник, кариатиды).

Они играют (или делают вид, что играют)
с лягушкой, ракушкой, рыбкой.
Их шестеро. Они каменные.

Только один из них, цапнутый раком,
смотрит на небо, к небу же
воздевши пухлую руку.

Все прочие смотрят тебе прямо в лицо.
Ты обходишь их по часовой или против
часовой стрелки. Обходишь еще раз.

Они смотрят на тебя исподлобья,
из-под круто-выпуклых лбов, пятен мха.
Они смотрят не отрываясь. Не видят.

Вода за ними, падая, плещет. Блики
пробегают по тебе и по ним.
Они сидят неподвижно.