Теодор Крамер: Зеленый дом

Задымлены близи и дали,
ольшаник иссохнуть готов,
столбы телеграфные встали
в низовьях на месте лесов.
Крошатся прибрежные глыбы,
под мусором отмель растет,
и дохнут последние рыбы
средь погани и нечистот.

От некогда дикой природы
ни сыщешь уже ни следа;
цементные, грузные воды
угрюмо текут в города.
Пусть ливни хлопочут, но вскоре
свой облик изменит страна:
бесцельно потянутся в море
лишь русла, сухие до дна.

Повисла осенняя мгла над шинком,
шуршит по шпалере сухим стебельком,
в лозу нагнетает густое вино,
а ветер шумит, и во мраке темно,
и падают листья в тумане.

Где сыщется рислинга добрый глоток —
сойдет за обед даже хлеба кусок;
в долине, как солнце далеких миров,
колышутся дымные пятна костров
и щелкают сучья в тумане.

Такая нежданно богатая тишь,
что зреет, что падает — не уследишь;
и только бы знать, что утихли ветра,
и чуешь — все ближе и ближе пора
попоек и песен в тумане.

Живешь, о разносолах не жалея —
но счет пришлют мясная, бакалея,
и отлетит подошва башмака:
как не проклясть судьбину бедняка.

Когда заглянет в гости тот, кто дорог,
а в доме — только горсть вчерашних корок,
и нет ни колбасы, ни коньяка —
как не проклясть судьбину бедняка!

Когда хворает друг, и нет, пожалуй,
надежды на здоровье самой малой,
а на гостинец — нет ни медяка:
как не проклясть судьбину бедняка.

Лежать в гриппу — куда уж неприятней,
к тому же нечем заплатить печатне,
и все же пишешь, за строкой строка:
как не проклясть судьбину бедняка!

Я на пустой крестьянский двор
забрел под сенокос, —
светился дырами забор,
благоухал навоз,
еще — сарай темнел в углу
открытый, и текла
у абрикоса по стволу
прозрачная смола.

Лениво отгоняя мух,
меня облаял пес,
и жимолости сладкий дух
мог довести до слез, —
и я, собрав остатки сил,
как бы платя за кров,
к колодцу за водой сходил
и напоил коров.

Из крынки сделал я глоток,
прилег в тени потом,
и пес дворовый тоже лег
и завилял хвостом, —
так охраняли мы вдвоем
тот мир, что был в дому —
и до сих пор в пути моем
я вновь иду к нему.

Сосны громоздятся в чаще темной
над заброшенной каменоломней.
Выемки и трещины видны
у подножья каменной стены.

Там, на дне карьера, и снаружи —
запустенье и гнилые лужи.
Буйные хвощи растут вокруг.
Зеленью ощерился латук.

Да еще — на склон карьера дикий
протянулись плети ежевики.
Каменную рану до сих пор
медленно залечивает бор.

Только горечь вижу в мире,
только сирых — мед людьми.
Не бряцай, поэт, на лире,
но гармонику возьми.

Пуст карман, осипла глотка,
мысли сумрачны и злы.
Вместо крови в жилах водка,
а душа полна золы.

Не здоровье, а разруха,
плохо с сердцем, с головой.
Мне подругой нынче — шлюха,
другом — ветер пылевой.

Мне из дел одно осталось —
в строчки складывать слова.
Мною, жалким, движет жалость,
но и ненависть жива.

На юру, меж трав зеленых,
словно ящерка, вздремну:
коль стихает ветер в кронах,
клонит и меня ко сну.

Состраданье душу гложет —
все шагаю да пою.
Жаль, никто потом не сможет
взять гармонику мою.

Рождество и суматоха,
никому не до меня,
так пойду, пожалуй, в Сохо,
поброжу остаток дня.

В лавках — яблоки, печенья,
звездный час для торгаша.
У меня на развлеченья
нет при этом ни гроша.

С каждым годом жизнь все горше,
но живу же ведь пока.
Шлюха, грим обычный стерши,
покупает индюка.

По трактирам и по барам
мчит псалом вослед псалму.
Общим заражен угаром,
шляпу на ветру сниму.

Ноет хлипкая утроба,
сердце — как пустой вольер.
И еще вдобавок небо
высохло, как Лестер-сквер.

В грозе и мраке наступает март,
прет напролом, без компаса и карт:
и эта буря поглотить должна
все то, в чем нет здорового зерна.