Теодор Крамер - Зеленый дом

К ладану всплывающему липли
ветки, обделенные листвой,
и хористы обреченно хрипли,
медленно бредя по мостовой.

Жались горожане виновато,
обнажали головы они,
удивлялись, что хоть что-то свято
всё же остается в эти дни.

Так и шли, сердца до боли тронув,
шли среди всеобщей немоты,
а над ними реяли с балконов
флагов крючковатые кресты.

Не убирайте покуда питье со стола:
время худое, так дернем — была, не была.
В прошлую, помню, войну, не лениться веля,
нас спозаранку жандарм выгонял на поля.

Был он инстанцией высшей прожиточных норм:
столько-то вровень — тебе и скоту на прокорм,
все разносолы сдавай на потребу войне,
что утаишь — по суду разочтешься вдвойне…

Так вот у многих была, да сплыла ветчина;
разве что ночью мололи маленько зерна,
пили из вымени и, никого не спрося,
хоть одного успевали прибрать порося.

Время ловчить научило, на ум навело:
к нам горожане порой приходили в село,
сукна давали в обмен, — да о чем говорить,
деньги годились тогда, чтоб от них прикурить.

Вот уж поганые нынче настали года!
С неба свалилась крестом крючковатым беда:
мы не видали хозяев таких на веку —
мерят зерно и на граммы считают муку.

Нива — твоя, лишь покуда стоит зелена,
твой — виноградник, но ты не увидишь вина,
если в распадке поставишь силок на зайчат —
завтра соседи, глядишь, на тебя настучат.

Сливы созреют — первач для хозяев, учти;
семя твое не должно прорастать во плоти.
Жизнь, говорят они, только дается взаймы.
Ну, да об этом еще побеседуем мы.

Люди, молитесь о том, чтобы сгинуло зло,
чтобы его ураганом навеки смело;
чистите ружья и косы точите пока —
пейте, да только оставьте и мне полглотка.

Подобный дождь бывает лишь, когда
нисходят сумерки на города,
и, тяжко разверзаясь, небосвод
земле избыток влаги отдает.

Ни чистоты, ни свежести в дожде,
он только черноту плодит везде,
с листка на лист, с карниза на карниз,
как сажа, как чернила, льется вниз.

И посреди наставшей темноты
вдоль улиц распускаются зонты,
немедля поднят каждый воротник:
над всей землею ливень в этот миг.

Камины гаснут: все дрова в дыму.
Протяжным шумом наполняет тьму
британский дождь холодный, проливной
над каждым городом, над всей страной.

Как же спят устало,
как же спят устало,
кажется, при всех своих вещах,
сотни исхудалых,
в старых одеялах,
в пыльниках и трепаных плащах.

Шорох монотонный
вентиляционный,
лампочки, тусклее, чем всегда,
светят еле-еле;
и, спеша в туннели,
не тревожат спящих поезда.

Как же стал им дорог
свет родных каморок,
прежние, безоблачные дни;
вижу их, на матах
тяжким сном объятых:
как печальны, как бедны они!

Как же спят устало,
как же спят устало
люди здесь в военную грозу, —
бомбами распорот
их злосчастный город,
и спокойно только здесь, внизу.

Но уйти рискую
в темень городскую, —
пусть сирены вой еще не стих:
там, борясь со страхом,
я умоюсь прахом,
будь что будет — я один из них.

Островок синевы неустойчивой, где
растворяется день, словно сода в воде,
он темнеет чернильно и скоро с высот
на гремучие кровли мочиться начнет:
это Лондона низкое небо.

Средь газонов надменно торчат цветники,
и туман в переулки течет от реки,
и автобусы туго набиты людьми, —
надо всем, только голову вверх подними,
виснет Лондона низкое небо.

Эскалатор наружу выносит меня
из подземки в конце неудачного дня:
обещаньями босса я сыт позарез,
я спешу под сырой закопченный навес —
это Лондона низкое небо.

Если солнечный ветер подул бы с полей —
мне бы стало, пожалуй, еще тяжелей,
так что ты уж мочись на меня без стыда,
без тебя я девался б на свете куда,
ты, о Лондона низкое небо!..

Как мой парень получил повестку
и в мешок пожитки увязал,
мы пошли к ольшаному подлеску
и гораздо позже — на вокзал.
Пели птицы, — ты припомни, милый,
как шуршали мак и резеда;
жалко, друг мой: надо было силой,
по-простому взять меня тогда.