Валентин Катаев - Избранные стихотворения

В итоге – выказали крайне сдержанное одобрение. На том и успокоились.

Растерянность та не выветрилась и позже. Потому, печатая поздние вещи Катаева, не имея ни сил, ни указаний отказать признанному классику, лауреату и «конформисту», редакция либеральнейшего из всех советских журналов, «Нового мира», открывала их публикации собственными предварениями, где говорилось о «субъективности» почтенного автора в изображении-воображении, так сказать, исторического прошлого, короче, о том, что редакция не разделяет мнений автора и ответственности за печатаемое не приемлет. На всякий случай. Так было и с «Травой забвения», и с «Алмазным венцом», и с «Уже написан Вертер».

Любопытно, что подобной чести тою же редакцией был удостоен только один еще, опять же, лауреат и «конформист», автор мемуаров «Люди, годы, жизнь».

При прочих публикациях своих, даже самых смелых, журнал обходился без публичных оправданий.

Они и вообще – большая редкость в истории советской литературы.

За всеми этими хлопотами странным образом не заметили, что в мовизме Катаева поэзия и проза наконец переплелись неразрывно, образовали единую художественную ткань. Что он делит прозу на строки и строфы, печатает их, как стихи, с интервалами.

Что искусство фрагмента, пунктирность – из поэзии, из понимания энергии строки и строфы, не нуждающихся в формально-логических связках, но только – в логике ритма и звука, в созвучиях смыслов.

Что все здесь пронизано стихами – от пушкинских до собственных.

Что, включая сюда свои прежние стихи, Катаев бесстрашно помогает своему читателю обнаружить в них отзвуки стихов чужих, ведь здесь же, в этом щедром на эхо пространстве, Блок перекликается с Хлебниковым, Бунин с Маяковским, Есенин с Пастернаком, Северянин с Мандельштамом; он дает возможность вдохнуть воздух поэтического времени и почувствовать: все былые разноречия, споры, стычки отошли в историю, а это осталось.

Что стиховые цитаты не выделены, вытянуты по горизонтали, перетекают из строки в строку, естественно сменяясь авторской речью, и опять, и снова Катаев артистично балансирует между прозой и стихом, не боясь соскользнуть, потому что по обе стороны едва различимой границы чувствует себя у себя.

Наконец, что весь этот мовизм – его интимная лирика, мемуарная, ретроспективная.

Он и прежде бывал в своей прозе так автобиографичен, как бывает лишь лирический поэт.

Но только здесь и сейчас, в последние двадцать лет жизни это стало поэтикой. Поэзией прозы.

Откуда, при желании, можно извлечь, в стиховую вертикаль преобразив, такой, например, замечательный верлибр:

Я бы, конечно, сумел описать

майскую парижскую ночь

с маленькой гелиотроповой луной

посреди неба,

отдаленную баррикадную перестрелку

и узкие улицы Монмартрского холма,

как бы нежные детские руки,

поддерживающие

еще не вполне наполнившийся

белый монгольфьер

одного из белых куполов

церкви Сакре-Кёр,

вот-вот готовый улететь к луне… —

но зачем?

Это – последний абзац, концовка «Кубика», о котором Чуковский в июне шестьдесят девятого писал Катаеву: «…Вся вещь так виртуозно пластична, что после нее всякая (даже добротная)… проза кажется бревенчатой, громоздкой, многословной и немощной»…

Он слишком хорошо знал и чувствовал поэтов и поэзию, чтобы переоценивать собственные стихи. Но дорожил ими. В последние свои годы собрал их, перебелил в нескольких блокнотах, кое-что из давнего восстановил по памяти.

Он хотел издать книгу. Но – как сказал Рейну – не судьба…

В начале восьмидесятых я работал в редакции «Литературной учебы», редактором которой был Александр Алексеевич Михайлов, критик известный во всех отношениях, преимущественно о поэтах и поэзии отзывавшийся. Однажды он рассказал мне, что позвонили ему из Ленинграда, попросили написать предисловие к подготовленному для «Библиотеки поэта» тому Эренбурга. Он отказался, заявил, что не знает такого поэта (оба слова подчеркнул – интонацией, второе – дважды). Был видимо доволен своей остроумной находчивостью, повторил, улыбаясь.

И очень обиделся на мое машинальное замечание, что такого поэта знали Блок и Волошин, Элюар и Пикассо, Неруда и Сикейрос, Брехт и Тувим…

Поэта Катаева знали Бунин и Маяковский, Пастернак и Шенгели, Мандельштам и Асеев, Есенин и Багрицкий…

Думается, что почти к столетию со дня первой публикации его стихов пора и нынешним читателям узнать такого поэта.

Вадим Перельмутер

Читать дальше