Светлана Максимова - Рожденные сфинксами

Заглатывает змей себя всего с хвоста.

Выходят огненные твари и целуют

в глаза бродягу, в сердце и уста.

По сердцу, по глазам бедняк рукой проводит,

и сам не узнает родимые места,

и вглубь идет,

пока на небосводе

заглатывает змей себя всего с хвоста.

Витая в облаках

и огненной короной

спускаясь на чело избранника тайком,

змей втягивает путника воронкой…

А путника во врата закатные влеком…

Он так легко несет свою судьбу и ношу.

Он видит пред собой нездешние поля.

И трижды змей-венец на нем меняет кожу,

Изнанку и лицо,

сужаясь до нуля.

И давит на виски –

и все стремится в точку,

в которой загорится первая звезда.

А путник все идет.

Он плачет в одиночку…

Что может он понять,

что может наверстать

за этот шаг один в закат завороженный.

За здравье тут поют,

а там - за упокой…

Змей заглотил себя –

и мир новорожденный

слепит глаза огнем…

И видно глубоко -

до сердца самого…

ЗАКАТ В СТЕПИ

Я видела свой рай – не оттого ли

мне голову склонить на свете негде…

Я грезила всю жизнь об этой воле –

о воле плача и о воле смерти.

Я знала, что не луч и не свеча я…

Но, Господи, могла ли я помыслить,

что тот закат, из сердца кровь качая,

поднимет и меня до этой выси.

Что вся я потянусь в едином жесте

народами и тварями земными…

Что вся я,

состоящая из шествий

в иное –

на земле стою и ныне.

И так же в детстве я средь ясных зарев

стояла на краю земли -

и часто

в глаза мои шли огненные твари,

как в растворенные врата иного царства.

И шествия в душе встречались, если

я плакала от счастья в чистом поле…

Я грезила всю жизнь об этой воле –

о воле плача и о воле песни.

Но только в детстве мне всего хватало,

и ни на что не налагалось вето.

Я только в детстве что-то понимала,

что берегло меня от воли этой.

* * *

Проснуться бы нам влюбленными

Под дедовскими иконами,

Где ласточек гнезда скромные,

Как ангелов веки темные,

Нависли у нас над окнами.

И пусть бы ресницы вздрогнули –

То крылья мои стрижиные!..

То косы мои острижены!..

И в хижине этой жили мы,

И счастливы были трижды мы!

И мы просыпались мудрыми,

Явление света празднуя

Одним поцелуем утренним.

А поле в зарю ненастную

И ангельскими, и лисьими

Дышало следами райскими.

И эту весну приблизили

Рассветами мы февральскими.

А может, и кару судную –

Грехи-то уж были ясно чьи!..

И нас на суде, я думаю,

Простили бы эти ласточки.

Укрыли бы взмахом ласковым

От судных огней, от факелов…

Над окнами – гнезда ласточек,

Как темные веки ангелов.

А мы – только взоры ясные,

Размытые слезной влагою.

А мы на века…

Но ежели

Не станет меня –

наверное

То ангелы веки смежили

На миг, что продлился эрами….

Ну, вот и очнулись, вздрогнули –

И гнезда опять над окнами…

И снова глазами серыми

Смотрю я, в тебя влюбленными.

ПОЖАР В СТЕПИ

Ну, милый…

Ну, если я что говорю –

То лишь тишину волчью…

Так шорохи конь вдыхает в ноздрю,

Так в черный проем ночью

Сознанье плывет…

И дым вдоль реки

Крадется искрящей тварью.

И к звездам ползут полевые зверьки,

И норы полны гарью.

И вот уж монашенкой степь лежит.

Не схимой черна – кровью

Обугленных трав, ручьевых ложбин –

Вся степь моего безмолвья.

И правда, и кривда, и добрая весть

Горят во степи… -

и разве

На праведном свете равнины есть

Родимее, чем безгласье?!

Но милый…

Уж если я что говорю –

То лишь тишину божью.

Когда полыхает вся степь на корню,

То в ней и не пахнет ложью.

* * *

В извилины холста

закованное тело…

Меж нитями – просвет

и космос…

потому

Летела столько лет –

и только ткань редела.

И вспыхнула звезда –

и не было предела

Меж нитями холста

полету моему.

И тела моего бездомный смуглый пламень

Веками полыхал в беленом полотне

Коленей и локтей нагими письменами.

И что-то было в нем превыше многих знаний,