Ингеборг Бахман - Воистину

Ко всем своим мгновеньям прибавляю одно чужое,
не мое мгновенье, мгновенье человека,
которого всегда ношу в себе;
его лицо и в этот самый миг
со мной — мне не забыть его, пока живу.

(Нет, не мираж, не порожденье сумерек вечерних!)
Покрыто инеем тюремной ночи,
зеленой изморосью тянется к утру,
глядевшими когда-то в небеса
глазами — сквозь решетку.

По ледяным проходам рук и ног заключенного сон покидает.
Охранника шаги в груди рождают эхо.
Ключ отпирает стон.

Слов у него уже нет,
и никто его не поймет,
но несут ему мясо, вино,
в милосердии упражняясь.

Только он погружен целиком
в церемонию облачения,
не видит ни щедрых даров,
ни глупой
жестокости правил.

Начинается долгая жизнь,
дверь открылась, осталась открытой,
а снаружи все улицы слились
в общий гул голосов
всех на свете, кто гонит его:
все ближе кровавое море,
напоенное смертными
казнями
всех преступных
судов на земле.

Что-то общее есть между нами
и судьями — их приговор:
человек с неподдельным лицом
доберется до сути в тот миг,
когда голову склонит на плаху
(хоть лицо его
бело, недвижно,
мысли, если он мыслит вообще,
не имеют значенья, он видит
только ржавую кнопку
на плаще палача).

Сходство есть между нами и
осужденным — он нас убедил,
что убийству, которое мы готовим,
и убийству, нам уготованному,
предшествует истина.

И вот некто предстал предо мной,
я предстал перед кем-то —
и знаю, как постичь эту истину:
жить вашей жизнью и
принять нашу смерть.

Но я смертен и, значит,
ничему научить не смогу:
если б мог, то лишь
в эту секунду — только
в эту секунду и мне бы
нечего было сказать.

Хочу поведать вам о странном человеке,
он жил на свете много лет назад,
слыл чудаком, но рыцарь
был бы славный,
когда б не бедность,
был дворца достоин.

Был бедно он одет,
и с плеч порой
свисала бахрома, впуская свет,
но в том кругу
позора не терпели,
и он в смирении обрел покой.

Те, кто войну проклинают,
предназначены к битве иной.
Им разбрасывать зерна
по безжизненным пашням земли,
им все лето держать оборону,
стоять насмерть на передовой,
они вяжут для нас снопы,
и ветер их валит с ног.

Пока шла подготовка, я избегал городов,
и жил я опасно, как живут те, кто любит.

После попал я как-то на светский ужин
и поведал о смертной казни. И снова меня не стало.

Первую свою смерть я принял из рук грозы
и подумал: как светел мир, и насколько себя превосходит,

там, где я омрачаю луга, треплют землю ветра
на кресте, ах, оставьте меня лежать лицом вниз!

Синие камни летели ко мне, будили меня от смерти.
Падали вниз осколки звездного лика.

Исключенный из Ордена,
вычеркнутый из баллад,
я отправился в путь в настоящем
туда, где лежит горизонт, где разбитые
солнца — в пыли,
где игра теней
на таинственных сводах небес
декорации крепит,
сплетая
их из детской
молитвы моей.

Если четки порвались,
по бусинам раскатились, если, целуя складки
синего платья мадонны,
чувствуешь привкус экстаза
долгих ночей, дуновением легким
в нишах гасится свет,
я выступаю из черной
крови неверных,
слушаю вновь лебединую песнь
нашу жертву отвергшей
истории.