Роберт Рождественский - Вся жизнь впереди… (сборник)

Я, как блиндаж партизанский,
травою пророс.
Но, оглянувшись,
очень отчетливо вижу:
падают мальчики,
запнувшись за мину,
как за порог,
наткнувшись на очередь,
будто на ленточку финиша.
Падают мальчики,
руки раскинув просторно,
на чернозем,
от безделья и крови
жирный.
Падают мальчики,
на мягких ладонях которых —
такие прекрасные,
такие длинные
линии
жизни.

Я снова дома,
дома.
Вот так и надо
жить.
Мне хорошо.
Удобно.
И незачем спешить.
И можно вещи гладить.
Ценить.
Переставлять.
С вещами можно
ладить.
Их можно прославлять.
Отдать им,
что имеешь,
почти сойдя с ума…
Но вот
проходит месяц,
и в доме —
кутерьма!
Как изменились веши!
(Не веришь —
сам взгляни!)
Вот я все меньше,
мельче.
Вот все крупней
они.
Огромны,
непокорны,
страшны, как никогда, —
они подходят к горлу,
как полая вода!
Как будто под парами
в усилье
непростом
топорщится углами
обыкновенный стол.
Растет и задевает,
молчание храня,
как будто
выживает
из комнаты
меня!
Пройти к столу мешает
гигантская кровать!..
Я снова
уезжаю
по дому
тосковать.

Провожаний
немое кино.
Я устал от него —
от такого.
Полуобморочно,
бестолково
и безжалостно длится оно.
Без конца продолжается мука.
Кто-то накрепко запер окно.
Вновь с перрона —
ни крика,
ни звука —
лишь движенья.
Немое кино!..
Провожают кого-то студенты
разноцветной ватагой галчат.
В свитера по сезону одеты,
Что-то вечное, видно,
кричат…
Плачет женщина.
Снова и снова
заполняет тоскою вокзал.
Вижу слезы.
Не слышу ни слова.
И поэтому
верю слезам…
Я уже уезжаю с рожденья.
Даже, может, – уехал давно!..
Наказанье мое,
наважденье —
провожаний
немое кино.

И все ж,
пройдя сквозь тайгу и пустыни,
поверив в детей,
как в себя самих,
мы знаем:
не кончится,
не остынет
и не ослабнет,
хотя бы на миг,
напористость плуга,
дыханье завода,
движение
скальпеля и пера…
Мы помним о том,
что любое Сегодня —
всего лишь
завтрашнее
Вчера.

Трем-четырем аккордам научусь.
И в некий знаменательный момент
для выражения сердечных чувств
куплю себе
щипковый инструмент.
Подарит мне басовая струна
неясную надежду на успех.
Чтоб я к ней прикасался, а она,
она чтоб —
отвечала нараспев…
Я буду к самому себе жесток
в разгаре ночи и в разгуле дня.
Пока не станет
струнный холодок
звенящею частицею меня…
Нависну над гитарой, как беда.
Подумаю,
что жизнь уразумел…
Но, может,
все же выскажу тогда
то,
что сказать словами
не сумел.

Так полыхнуло —
сплеча,
сполна —
над ледяным прудом!..
(Два человека —
он и она —
были виновны в том…)
В доме напротив полночный лифт
взвился до чердака.
Свет был таким,
что мельчайший шрифт
читался наверняка…
Так полыхнуло,
так занялось —
весной ли,
огнем —
не понять.
И о потомстве подумал лось,
а заяц решил
линять.
Землю пробили усики трав
и просверлили лучи.
Тотчас,
об этом чуде узнав,
заспешили с юга
грачи.
На лентах сейсмографов
стала видна
нервная полоса…
(Два человека —
он и она —
глядели
друг другу в глаза…)
Реки набухли.
Народ бежал
и жмурился от тепла.
Кто-то кричал:
«Пожар!..
Пожар!..»
А это
любовь была.

Океана дымчатая синь.
Утреннего солнца торжество…
С вышки минарета
муэдзин
накричал
на бога своего…
Молится и Запад,
и Восток.
Мир спешит
узнать свою судьбу.
Люди верят
в странные табу,
в дьявола
и завтрашний потоп.
Верят
знахарям и колдунам,
гороскопам
и святой воде,
наговорам
и нелепым снам,
лешему
и синей бороде.
Люди исступленно смотрят вверх —
в небо
без границ и берегов.
Тысячи
разнообразных вер!
Тьма
разнокалиберных богов!..
Впрочем,
есть у мира с неких пор
для объединения людей
летняя религия —
футбол,
зимняя религия —
хоккей.