Нина Щербак - Поэтессы Серебряного века (сборник)

Да, я одна. В час расставанья

Сиротство ты душе предрек.

Одна, как в первый день созданья

Во всей вселенной человек!

Но, что сулил ты в гневе суетном,

То суждено не мне одной, —

Не о сиротстве ль повествует нам

Признанья тех, кто чист душой.

И в том нет высшего, нет лучшего,

Кто раз, хотя бы раз, скорбя,

Не вздрогнул бы от строчки Тютчева:

«Другому как понять тебя?»

Об одной лошаденке чалой

С выпяченными ребрами,

С подтянутым, точно у гончей,

Вогнутым животом.

О душе ее одичалой,

О глазах ее слишком добрых,

И о том, что жизнь ее кончена,

И о том, как хлещут кнутом.

О том, как седеют за ночь

От смертельного одиночества.

И еще – о великой жалости

К казнимому и палачу…

А ты, Иван Иваныч,

– Или как тебя по имени, по отчеству

Ты уж стерпи, пожалуйста:

И о тебе хлопочу.

Не хочу тебя сегодня.

Пусть язык твой будет нем.

Память, суетная сводня,

Не своди меня ни с кем.

Не мани по темным тропкам,

По оставленным местам

К этим дерзким, этим робким

Зацелованным устам.

С вдохновеньем святотатцев

Сердце взрыла я до дна.

Из моих любовных святцев

Вырываю имена.

Забились мы в кресло в сумерки —

я и тоска, сам-друг.

Все мы давно б умерли,

да умереть недосуг.

И жаловаться некому

и не на кого пенять,

что жить —

некогда,

и бунтовать —

некогда,

и некогда – умирать,

что человек отчаялся

воду в ступе толочь,

и маятник умаялся

качаться день и ночь.

Прекрасная пора была!

Мне шел двадцатый год.

Алмазною параболой

взвивался водомет.

Пушок валился с тополя,

и с самого утра

вокруг фонтана топала

в аллее детвора,

и мир был необъятнее,

и небо голубей,

и в небо голубятники

пускали голубей…

И жизнь не больше весила,

чем тополевый пух, —

и страшно так и весело

захватывало дух!

Тихо плачу и пою,

отпеваю жизнь мою.

В комнате полутемно,

тускло светится окно,

и выходит из угла

старым оборотнем мгла.

Скучно шаркает туфлями

и опять, Бог весть о чем,

всё упрямей и упрямей

шамкает беззубым ртом.

Тенью длинной и сутулой

распласталась на стене,

и становится за стулом,

и нашептывает мне,

и шушукает мне в ухо,

и хихикает старуха:

«Помереть – не померла,

только время провела!»

И отшумит тот шум и отгрохочет грохот,

которым бредишь ты во сне и наяву,

и бредовые выкрики заглохнут, —

и ты почувствуешь, что я тебя зову.

И будет тишина и сумрак синий…

И встрепенешься ты, тоскуя и скорбя,

и вдруг поймешь, поймешь, что ты блуждал в пустыне

за сотни верст от самого себя!

Мне снилось: я бреду впотьмах,

и к тьме глаза мои привыкли.

И вдруг – огонь. Духан в горах.

Гортанный говор. Пьяный выкрик.

Вхожу. Сажусь. И ни один

не обернулся из соседей.

Из бурдюка старик-лезгин

вино неторопливо цедит.

Он на меня наводит взор

(Зрачок его кошачий сужен).

Я говорю ему в упор:

«Хозяин! Что у Вас на ужин?»

Мой голос переходит в крик,

но, видно, он совсем не слышен:

и бровью не повел старик, —

зевнул в ответ, и за дверь вышел.

И страшно мне. И не пойму:

а те, что тут, со мною, возле,

те – молодые – почему

не слышали мой громкий возглас?

И почему на ту скамью,

где я сижу, как на пустую,

никто не смотрит?.. Я встаю,

машу руками, протестую —

И тотчас думаю: «Ну что ж!

Итак, я невидимкой стала?

Куда теперь такой пойдешь?» —

И подхожу к окну устало…

В горах, перед началом дня,

такая тишина святая!

И пьяный смотрит сквозь меня

в окно – и говорит: «Светает…»

И всем-то нам врозь идти:

этим – на люди, тем – в безлюдье.

Но будет нам по пути,

когда умирать будем.

Взойдет над пустыней звезда,

и небо подымется выше, —