Валентин Бобрецов - Это самое (сборник)

Нет, не жду, чтоб воскрес,
своротя обелиск…
Но клонящийся крест…
то ли плюс, то ли икс…

Населённый старичком —
домовым из детства деда —
с печкой, свечкой, со сверчком,
где-то на отшибе, где-то,
где Макар гонял телят,
забывая человечью
речь, – спроси: – На кой те ляд?
– А на тот мне ляд, – отвечу —
что, пожалуй, лучше уж,
чем сознательный сутяга, —
в подсознательную глушь
неосознанная тяга!

Тут луковицы византийские
соседствуют с готическим укропом,
а репа уживается с картошкой,
расправой инородке не грозя.
Горох на славу уродился: стручья
что огурцы – огромны, с желтизною,
а матовые томные томаты
размером с добрый поварской кулак.
Медовая морковка с чесноком
сосуществует в мире. Спеет, зреет
всеовощной союз. В тарелке только
меж овощей случается раздор.
И то – едок виною, но не пища!

Бог, эту землю плоскую слепив,
назначил ей быть полем честных битв,
где витязь примет богатырский вызов,
отваги хитрованством не унизив.
Досель тут бьются Запад и Восток.
То европеец, наметавши стог
серебряною вилкой, то славянофилы
одерживают верх, поддев бифштекс на вилы.

Гляжу в национальное меню:
что нового в харчах и разносолах?
И взяв поднос, к раздаче семеню,
не усмотревши перемен особых.

В них нет канцерогенного греха,
но пресныя, как в пору Домостроя, —
на первое демьянова уха,
березовая каша на второе.

Два блюда, опостылевших давно.
А третьего, увы, нам не дано…

Меня отседа, милый Дедушка,
возьми к себе, ради Христа!
Я кинут под ноги, как ветошка.
Душа, вестимо, нечиста.
Но ты же – милый, добрый, родненький,
не верю, что тебе начхать,
что ты не вывел в огородники
златоволосого внучка.
Возьми! Я рад, куда ни денешь. Но
коль у тебя забот чрез верх —
заочно пособи мне,
денежно.
Земля. Проездом. Человек.

Боюсь, и я в берестяную
сподоблюсь задудеть дуду.
Молиться стану на стенную
олеографию. Браду
поставлю чистошерстяную,
а от синтетики уйду —
шибает Запад Сатаною! —
к аршину, ситцу и пуду.

Не по духовну бездорожью,
топча смирения траву,
но величая Матерь Божью,
вдоль нив, шумящих русской рожью,
я добреду, коль доживу…
Что, впрочем, тоже déjà vu.

Мать-земля, кто наш отец —
Кронос или Хаос?
Или ухарь-молодец,
что охоч до баловств?

Корабельщик Одиссей,
всадник или пеший
проходимец – кто он, сей
Нулин преуспевший?

Вислоусый ли варяг
иль ордынец бритый?
Друг мой, враг мой – либо я
с памятью отбитой?

Мать-земля, ничья жена,
молви, молодуха, —
или впрямь ты тяжела
от Святаго Духа?

Понур, как выходной в казарме,
блондин с белесыми усами,
что нависают на уста,
как два крысиные хвоста.
Переиначить жизнь решает,
себе постылый, – да мешает
перемениться, стать другим
наколка бледная «Трофим».
С дрожащей бровью белобрысой,
бес-альбинос, что вскормлен брынзой,
он – побратим самоубийц…

Амбиции чернявый бiс,
тот куцый, как свечной огарок.
Охоч до баб и бабок. Гарик
зовут. Кичлив, как сто болгар.
И что ни слово, то солгал.
И нету слова – без улыбки
(по маслу катятся оливки
слегка подгнившие – глаза).
И на ладонях волоса.

Понурый бес несет две петли.
И мне одну: – А ну, не медли!
Смотри, отменная пенька.
А вот и сук, и два пенька…
Чего искать, что куролесить? —
прогнило в нашем королевстве
Всё – кроме бечевы вкруг шей!..
Чернявый тут как тут: – Cherсhez
la femme! – как говорят испанцы!.. —
и непристойно крючит пальцы.
– Кто ищет, тот всегда найдет!
А что с гнильцой, так слаще плод!..
Нет, чем болтаться на веревке,
давай-ка лучше – по рублевке…
А по дороге в гастроном
договорим об остальном…