Максим Шраер - Американский романс (лирика)

1991-1992

* РАЗДЕЛ 3: ДЕРЕВЕНСКИЕ СТИХИ *

ВЕЛОСИПЕДНЫЕ СТИХИ

Дожди опутали Вермонт; пора в ремонт велосипед катить и вежливо сопеть случится если на мосту: сорвется трепетная цепь, педаль от боли заревет на весь колледж: ну что ты, педель, учитель нудный, посмотри, -кружится гладыш раз два три запущен ловко досмерти, скорее протяни к реке сачок, прилаженный к руке, ладонью шасть, и в черпаке не гладыш, а дождливый знак, словил его. Ты -- князь.

За пазухой щекочет знак, бегу из дождевых клоак, бегу, а мой велосипед зовет меня кричит вослед -в тиши колледжа на холме в канареечном плаще стоит любовь моя, Наоми. Я подойду к ней: ты мой сон, ты снилась мне ты мне мостом была подарена рекой велосипедною рукой, не умирай, велосинант, повременит твой ржавый рай, нам на покой еще не надо.

Любовь моя глядится в даль, чернеет яблочная падаль в садах эдемских ты, Наоми, моя любовь на обе жизни; кручу педаль кручу роман пока опутали Вермонт дожди дождейственных времен.

ГРИБНОЙ ДОЖДЬ НА КЕЙП КОДЕ

То мог быть Стамбул или даже Багдад,

Но, увы! не Варшава, не Ленинград...

Анна Ахматова

Больничники в парке ищут грибы, поблеклы их парки огнисты их гривы, их лысины блещут и парики, дивы больничные и старики, больничные девочки, вы бы зачахли, когда б не резвились в последних лучах.

Больничники ищут чернушки в траве, чернухи гуляют у них в голове, пакеты с грибами, чужая родня, как все это было не для меня...

Но ведь припомнил, но ведь задрожал, о как же я прошлому задолжал!

Прости мне, чернушка, прости, боровик, пять лет не видались, вот и отвык, и вы, золотистые петушки, все в голову лезут догадки да шутки: А этот больничник? Я свороченный ствол за нами следит и не в силах с листвой... Серебряный бор? ну а вдруг Строгино? туда нам навеки запрещено.

Я с девочкой рядом стою, но с другой, чье имя объемлет овражек и лес, осенние дюны плывущих небес, шифрует поверхность траву и забор, пунцовый поверженный мухомор, рифмует венозный опенковый нос и трансатлантический перелет.

О, девочка-веточка, не обломись, больничного парка прощальная мысль, Кейп Код и желтушный заплеванный парк, осенних лесов заподозренный крап, московский и массачузеттский грибной что дождь поцелуй горловой и губной.

Старушечьи зубы трухлявого пня скрипели нам: полно на сырость пенять, любимая, помнишь, на мох, на подзол упали я понял, что не опоздал, что здесь, на Кейп Коде, грибные дожди мне напоминают про тот парадиз, где сам я больничник, где ищут грибы, того уж не выкинуть из головы.

ЖЕСТОКОЕ ПРОЩАНИЕ

Жестокие шутки... растоптаны пастушьи сумки, наша связь окончится через сутки, по щебенке распластаны отлюбившие тушки.

Нет, не кончено, подурил-передумал, после корчится под паром, дымом и силосом несет по округе, только хватило бы сил... сам объясню подруге.

Тонко вьет свои сети мышиный горошек, душит люцерну: желтизна в лиловой оправе, нынче время тростниковой отравы жестких рогожек, за раскидистый мятлик когда любую отдашь цену.

Ну, прощайся! Щетинятся плевела, бредина свои поразвесила уши, снова ты к болоту меня привела, только в комнаты воротишься одна уже.

Я еще поброжу над кудлатыми кочками, подышу прощальной ревнивой осокою, травы все примяты, наша связь окончена, остается любовь как луна высокая.

ЗА ОКОЕМ

В сердце твоем на ладони моей есть окоем запредельный. За окоемом петляет река, чудовищами облака. Там на закате купаются вдовы. Села их подолгу торчат из воды. Пес-инвалид сторожит их одежки, старые платья, платки, босоножки.

К ужину вдовы на перемет рыбин кровавых вылавливают. Рыба-прощанье и рыба-печаль, серые угри и голавли, -все исчезает в общем котле на дощатом костлявом столе. Ложки по очереди в навар слезы обшарпанный самовар...

В окна стучит дождевая вода. В стенку колотит соседка-вдова. Звук оседает в кладке стенной. Сердцу не можется в клетке грудной. Сердцу мерещится берег реки. В сердце горят расставанья значки. Любушка, что же ты плачешь? По ком? За окоем мне, за окоем.

ИЗУМРУДНЫЙ ЧЕРВЬ

И придумал я сказку

об огненно-синем жуке

Владимир Луговской

Антоновка горит антоновым огнем, октябрь говорит, а мы молчим о нем. Застуженный забор, калитка-самоскрип, июльский зверобой, засушенный поскриптуманный аромат, нас четверо в саду: медички, друг, роман допрожит, а стыду не место средь голья соломы и ботвы; по грядкам шарю я и вдруг кричу: "Эй вы смотрите все сюда, здесь изумрудный червь, напившись из пруда, сверлит земную твердь. Так вскорости и мы, заколотив свой дом, в состав осенней мглы вбежим и упадем на лавки", -- "Перестань. Заныл про тосковень, скорее бы на станцию из этих деревень, скорее бы до города добраться и забыть все эти фрукты горькие и счастье без забот".