Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)

Промельк мысли. Замысел рисунка.
Поединок сердца и рассудка.
Шахматная партия. Дуэль.
Грозное ристалище. Подобье
благородных рыцарских турниров —
жребий брошен, сударь, нынче ваш
выбор – пистолеты или шпаги.
(Нотные линейки. Лист бумаги.
Кисточка. Палитра. Карандаш.
Холст и глина. Дерево и камень.)
Сердце и рассудок. Лед и пламень.
Страсть и безошибочный расчет.
Шахматная партия. Квадраты
белые и черные. Утраты
все невосполнимее к концу
Сердце, ты играешь безрассудно.
Ты рискуешь. Ты теряешь в темпе.
Это уже пахнет вечным шахом.
Просто крахом пахнет, наконец.
А рассудок – он играет точно
(ход конем – как выпад на рапире!),
он, рассудок, трезво рассуждает,
все ходы он знает наперед.
Вот он даже пешку не берет.
Вот он даже сам предупреждает:
что вы, сударь, что вы, так нельзя,
шах, и вы теряете ферзя —
пропадает ваша королева!..
Но опять все так же где-то слева
раздается мерный этот звук —
тук да тук, и снова – тук да тук
(сердце бьется, сердце не сдается),
тук да тук, все громче, тук да тук
(в ритме карандашного наброска,
в ритме музыкального рисунка,
в ритме хореической строки) —
чтоб всей силой страсти и порыва,
взрыва, моментального прорыва,
и, в конце концов, ценой разрыва
победить, рассудку вопреки!

В Кишиневе, зимой, а точней говоря – в декабре,
я внезапно услышал, как птицы поют на заре.
Где-то снег порошил, и морозы в ту пору крепчали,
а у нас под окошком по-летнему птицы кричали.
Приходили ко мне, по карнизу смешно семеня,
и стучали в окно, и пораньше будили меня.
Ах, как птицы галдели! Нисколько они не смущались.
И мои представленья о времени года смещались.
Все не верилось мне, что в разгаре зимы, в декабре,
могут птицы, совсем как в июне, кричать на заре.
– Что вы, птицы? – я спрашивал. – Что вы затеяли, птицы?
Разве нету у лета границы, где стынут криницы,
где грачи не кричат, где мороз продирает галчат?
Разве нету у лета границы, где птицы молчат? —
Со своей высоты, проявляя ко мне снисхожденье,
отвечали мне птицы: – Понятно твое заблужденье!
Лишь одно неприятно – что ты недоверчивым стал:
даже нам, даже птицам, ты верить уже перестал!
Ну, а есть ли у лета граница? Едва ли, едва ли.
Просто лето зимою хранится в глубоком подвале.
Где-то в темном подвале хранится оно, как вино.
Если хочешь – услышишь, как бродит и дышит оно!.. —
Так сказали мне птицы. Но, в зимнюю веря погоду,
за стеной уже елку готовили к Новому году
и охапками целыми вату носили домой,
клали вату на ветки, довольны своею зимой.
Я не ватному снегу – я птицам веселым поверил.
И сейчас же откуда-то ветер июньский повеял,
и трава поднялась, и тутовник зацвел во дворе…
Вот что было со мной в Кишиневе зимой в декабре.

К птичьему прислушиваюсь крику.
Вижу только море вдалеке.
Море ходит. Море пишет книгу.
Книгу о себе. О старике.
Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.
Медленно стихающий прибой.
Что такое старость? Поединок.
С берегами. С временем. С судьбой.
Днища рассыхаются у лодок.
Черный борт ракушками оброс.
Призрачность улова. Сеть уловок.
Кто кого? Неведомо. Вопрос.
Как в корриде, перед мордой бычьей.
Та же несущественность улик.
Быть с добычей – или стать добычей.
Только это. Выбор невелик.
Только это. Прочее – подробности.
Этим и подробности полны.
Ощущенье краткости и дробности.
Напряженной сжатости волны.
Только волны. Волны, за которыми
набегают волны, в свой черед.
Это все подчеркнуто повторами.
Взад-вперед. И снова – взад-вперед.
Белый – синий. Белый цвет и синий.
Дни и годы. Годы и века.
Та же повторяемость усилий.
То же повторение рывка.
Поплавок неверен и обманчив.
По воде расходятся круги.
И тогда на свет выходит мальчик.
Он глядит на свет из-под руки.
Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.
Слабенькая детская рука.
Вьется леска. Длится поединок.
Лишь вода – темна и глубока.

Знаете, как отдыхает вино?
Сорок дней и ночей, погруженное в сон,
то бормочет оно, то вздыхает.
Винодел на дубовые бочки глядел
и почтительно так говорил винодел:
– Здесь вино отдыхает!
Тише, тише! Здесь дремлет языческий бог!
Молодой и веселый языческий бог
в тесной люльке дубовой вздыхает.
До чего ж ему крепко намяли бока!
Он еще им покажет себя, а пока
он в покоях своих отдыхает.
Беспокойные сны его так неясны —
сорок дней и ночей он какие-то сны
непонятные видит.
Но однажды, презрев этот сонный покой,
он о днище дубовое двинет ногой
и на улицу выйдет.
У него вся рубаха расшита огнем,
и высокая черная шапка на нем
из бараньего меха.
Как швырнет он о землю ее сгоряча
и пойдет по дорогам бродить, гогоча
и шатаясь от смеха.
Приступая к язычески щедрым дарам,
будут жирных баранов колоть по дворам,
и под окнами, шуму наделав,
он пройдет, выгибая насмешливо бровь,
ощущая, как бьется в нем крепкая кровь
виноградарей и виноделов.
А пока в погребах ему зреть – в погребах,
где дощатый настил виноградом пропах,
он лежит до поры, отдыхает.
Тише, тише! Здесь дремлет языческий бог.
Молодой и веселый языческий бог
в тесной люльке дубовой вздыхает.