Так из Джамбула, что тут сидит,
строки шепча стихов,
может ли выйти лихой джигит,
сколько ни трать духов?
Как в старых колодах бубновый король,
я дряхлым по виду стал,
и буду таким же, какой бы огонь
в сердце моем ни пылал.
<1946>
В роде Кокрек у Керима была дочь — красавица Камчат, поэтесса. Странствуя по аулам, я как-то остановился в доме Керима. Не знаю почему (не оттого ли, что я был неказист?), Камчат отнеслась ко мне пренебрежительно. Задетый ее высокомерием, я не захотел уйти молча и утром, перед отъездом, сложил и спел эту песню:
Я видел дочь Керима Камчат —
горда и красива она,
бобровая шапка ее — почти
как брови ее, черна.
Подобно лисице алтайских гор,
движенья она полна,
и рядом с нею трудно стоять:
так хороша она.
Я, как орел, налетев с небес,
унес бы ее с холма,
когда б на мгновенье лицо любви
ко мне обратила она.
Я так скачу по тебе, мой край,
что на щиколотках моих
не успевает осесть песок
летних степей твоих.
Белые щуки во тьме озер —
скольких я доставал!
Смолоду здорово я удил,
промаху не давал.
Сидя с домброю перед тобой,
может быть, я неказист,
зато я прекрасен своей душой
и сердцем красив и чист.
Сравнимы ли красота лица
и красота души?
Подумай об этом сама, Камчат,
и это сама реши.
Не блекнут ли, один за другим,
весенние цветы,
не сходят ли, как румяна, с лица
признаки красоты,
и не теряет ли прелесть степь,
когда угасает день
и покрывает ее траву
облако темноты?
Эти примеры жизни самой
не зря вспоминаю я.
Будешь ли думать о них иль нет —
воля на то твоя.
Но когда возникает желанье петь —
кружится голова
и не могу я держать во рту
огненные слова.
Девушка вздохнула.
<1958>
С почтительностью сына
за всё благодарю,
как мать свою родную,
родную Сырдарью.
Самим великим Гейне
любимый Рейн воспет,
а я, река казахов,
твой собственный поэт.
Немало у Тараса
днепровских есть стихов.
Бродил когда-то Пушкин
у невских берегов.
А я свое уменье
и помыслы свои
дарю текучим водам
прекрасной Сырдарьи.
Ты — мать всего народа,
моя родная мать.
Так как же мне сегодня
тебя не воспевать?
От старости бессильной
еще ты далека,
в твоей груди струится
избыток молока.
К тебе вернулся снова
твой сын немолодой,
и вот опять, как в детстве,
ты лоб целуешь мой.
Опять, как в зыбке детства,
меж делом, невзначай,
меня на волнах зыбких
тихонько покачай!
Ты знаешь ли работу
могучего Днепра?
Тебе его примеру
последовать пора.
Ты степи по-днепровски
огнями озари,
пускай над нами блещут
созвездья Сырдарьи!
И я победной песней
прославлю подвиг твой,
как некий новый Гейне,
рожденный Сырдарьей.
<1957>
353. «Дорогой жизни долго я шагал…»
Дорогой жизни долго я шагал
и вот уже почтенным мужем стал.
Вдали, вдали, меж гор и средь степей,
остались годы юности моей.
Есть у казахов старый разговор,
что, дескать, время действует, как вор,
и каждый месяц или каждый год
то то, то это у тебя крадет.
Ход времени, желая честным быть,
я не могу и не хочу хулить.
Я этих слов не стану повторять —
несправедливо время упрекать.
Ты, моего не погасив огня,
взяло стихи и песни у меня,
но их отнюдь не бросило во мгле,
а подарило людям и земле.
Пусть у меня пробилась седина —
зато листва деревьев зелена.
И есть цветенье юности моей
в цветении предгорий и степей.
Теченье лет, что прожил человек,
повторено теченьем новых рек,
волненье мысли яростной моей
есть в волнах нами созданных морей.
Земля моя! Железо и цветы!
Я постарел — помолодела ты.
Но молодость ушедшую свою,
Республика, в тебе я узнаю.
<1957>
Мы в город, едва различимый вдали,
шагая с трудом, наконец-то вошли,
как словно бы тот сирота-верблюжонок,
что еле плетется в дорожной пыли.
Нестройно по теплым с утра мостовым
мы шли босиком за вожатым своим,
прохожие сразу же нас понимали
по грязным рубахам и шапкам худым.
Читать дальше