Шота Руставели - Витязь в барсовой шкуре

Если это воля рока, что умру в пути до срока,
Сиротой, один, далеко, вне родной страны моей,
Неоплаканный родными, не одетый в смерти ими,
Ни друзьями дорогими, сердцем нежным пожалей.

Велики мои владенья. Кто их взвесил? Нет счисленья.
Дай же бедным сбереженья. И свободу дай рабам.
Тем, кто скудны, кто сироты, не спросивши: кто ты, что ты?
Дай, яви мои заботы: буду близок их мечтам.

Не возьмешь чего в казну ты, на сиротские приюты
Ты отдай. Потоки — путы: часть возьми ты на мосты.
Ничего я не жалею. Щедрым будь казной моею.
Лишь тобой смягчить сумею пламень нижней темноты.

От меня уж больше вести не дойдет. Я с этим вместе
Говорю тебе без лести: вот душа, ее печать.
Дьявол тут, своею властью, не придет ко мне за частью,
Ты же чужд не будь участью. Что мы можем с мертвых взять?

Сердце я во властелине и о том тревожу ныне:
О моем — о Шермадине — ты подумай в должный час.
В счете дни обильней стали: день добавочный — печали,
Чтобы слезы не бежали, слез не дай для этих глаз.

Завещанье написал я. Сам его здесь начертал я.
Ты, кого от детства знал я, глянь, пришла разлука нам.
Ухожу, а в сердце крики. Но пресветлые владыки
Да пребудут яснолики, и царят на страх врагам».

Написавши завещанье, Шермадину то писанье
Отдал он. Сказал: «Посланье это ты отдай царю.
В час свой. Ум твой это знает». И его он обнимает.
И над верным проливает кровь с слезами как зарю.

Он молился: «Бог могучий, бог земель и неба жгучий,
Ты пошлешь порою тучи. Ты пошлешь порой лучей.
Царь ты царств неизреченный, непонятный, неизменный,
Дай быть твердым в муке пленной, вождь сердечных всех речей.

Боже, боже, умоляю. Ты в горах ведешь по краю.
Дал любовь, и я сгораю. Дал любви ее закон.
Я с зарей моей взнесенной впредь пребуду разлученный,
Да не будет тот зажженный огнь ко мне испепелен.

Боже, боже, кто с тобою здесь сравнится? Надо мною
Ты проходишь вышиною. Будь подмогой мне в пути.
Сохрани от бездны моря, от врагов, сильнейших в споре,
От ночного зла, от горя. Дай, живя, к тебе идти».

Совершив свое моленье, на коня без промедленья.
Тайно отбыл в отдаленье. Был отослан Шермадин.
Грудь себе терзает верный. Плачет в скорби беспримерной.
В ток какой вступить размерный, коль не виден господин?

В этот день Ростэн был мрачен. Был прием не обозначен.
Новый день блеснул, прозрачен, — он проснулся, раздражен.
Пламя с лика точно смыто. «Визирь где?» — сказал сердито.
И ведут того, — в нем скрыта дрожь, он бледен, устрашен.

Чуть униженный и скромный, визирь в зал вошел приемный,
Как Ростэн сказал: «Истомной был я полон темноты.
Был в беспамятстве вчера я. Чем-то мучил ты, терзая.
В том была и гневность злая, визирь, сердце сердца ты.

Не припомню, что там было, в чем нужда у Автандила.
Что мне было столь немило? Гнев подобен был ручью.
Молвят мудрые: «Закляты в злобе пропасти и скаты».
Что мне там сказал вчера ты? Повтори-ка речь свою».

И вчерашнее тут слово визирь в страхе молвит снова.
Царь прослушал, и такого был ответа звук: «Еврей
Левий, верно, я свирепый. Или ты совсем нелепый.
Позабудь свои зацепы. Или смерть иди скорей».

Визирь — в поиски, печальный. Не находит, где кристальный.
Лишь толпой в тоске опальной слезы льют рабы ручьем.
Весть о бегстве, онемелый, слышит. Молвит: «Есть кто смелый, —
Так — к царю. Я в те пределы не пойду, — уж слышал гром».

Визирь все не прибывает. Царь другого посылает.
Вестник медлит, не вступает. Кто дерзнет принесть тот сказ?
И в Ростэне подозренья. В десять раз больней мученья.
«Видно, тот, кто весь боренье, от моих сокрылся глаз».

С головою, ниц склоненной, мыслит сильно огорченный.
Вздох за вздохом, повторенный. Повелел рабу: «Иди,
Да придет злосчастно-скучный». Входит визирь злополучный.
Бледный, скорбный, и беззвучный, со стеснением в груди.