Олег Хлебников - На небесном дне

как будто капельки на вёслах,

блестят стекляшки. Вся она,

как в мысли, в них погружена.

С ней рядом отставной полковник.

Чтоб миру о себе напомнить,

пришёл, принёс бутылок пять

как повод в очереди встать.

И вот – по очереди этой,

как кистью, временем задетой,

по очереди по живой,

текущей поперёк и вдоль,

передаются факты, мненья,

сомненья и опроверженья…

Стояние в очередях

не столь способствует мышленью,

скорее – семечек лущенью

и мутной мудрости в очах.

Стояние в очередях

ведёт к такому разговору,

который вспыхивает скоро

и увязает в мелочах.

И снова – лишь один зачах —

другой подобный возникает.

Такой порядок вызывает

стояние в очередях.

Рассказ – сочувственное «ах!»,

лихая шутка, злая ссора…

Моя пожизненная школа —

стояние в очередях.

Не различить издалека

очередей предназначенье…

Как терпеливо их теченье! —

как среднерусская река.

…И Марьивановна сказала:

– Уж больно ящиков-то мало, —

вздохнула, – могут не принять

посуду… —

замерла опять.

Забеспокоились старухи.

Одна шепнула:

– В одни руки

больше пятёрки не дают!

Остатки задарма берут!..

– Эх, мать! – прищурился полковник

светло, как довоенный школьник. —

Всё вам дадут. Без па-ни-ки!.. —

И засмеялись мужики.

И тут повеяло годами

иными. Из далёкой дали

какой-то силуэт возник,

иным очередям двойник —

в будённовке, косоворотке…

Нет, в гимнастёрке и пилотке.

Сначала встал за кипятком…

За кашей кирзовой – потом…

Вот – превратился в инвалида

в шинельке, офицерской с вида.

За ним в колонну встали вдруг

солдатки, дети, бабка, внук…

И как-то стало очевидно,

что лезть без очереди стыдно.

Но что же стало с переулком?

Раздвинулся? Совсем пропал?..

Наполнился гуденьем гулким

и – площадью базарной стал.

Из деревень пришли подводы.

К прилавкам встали кустари.

Толпа заполнила проходы.

И крики «Налетай! Бери!» —

как сизари, с земли взлетели!

Старьёвщик пел: «Берём старьё…»

И пайщик для своей артели

брезгливо выбирал сырьё.

Вот водовоз с дощатой бочкой!

А вот и Марьиванна с дочкой:

то ль продавала, то ль брала,

то ль на смотрины дочь вела.

– Хошь лясы, хошь ножи поточим! —

кричал точильщик тощий очень.

И удирал, не чуя ног,

малец, стащивший пирожок…

Детдом —

вновь делался трактиром.

И высилась над этим миром,

как поминальная свеча,

пожарная каланча —

которая потом сгорела

дотла.

Но разве в этом дело?

Другие времена мелькнули —

вдогонку просвистели пули.

Другие люди в свой черёд

пришли. Нет – в очередь скопились,

«Кто крайний?» – справились, столпились

и ждут, когда до них дойдёт…

А где же тот красноармеец,

в будённовке? Где тот лишенец

с извечным «Налетай! Бери!» —

страдавшие душой и телом

за правое, конечно, дело —

за угнетённых всей земли?

Где морячок с мечтой раздольной

о революции – не больно

какой, а сразу – мировой?..

С красноармейцем где-то вместе —

там, на ветрах, гремящих жестью,

застыли —

там, в эпохе той…

А где старьёвщик непременный?

Что ж не дождался перемены

в делах? Ему б сейчас старьё

давали даром! Не дождался.

В годах голодных затерялся.

Сменил занятие своё?

А многие из той окрошки

здесь. Инвалид – на «запорожце».

А вот артельщик – на «форде»…

Связать всё это воедино! —

какая странная картина

коловращения идей

получится… Но это трудно.

И мудренее ночи утро.

А к переулку ночь идёт.

Ведь даже в маленьком пространстве,

вернувшись из далёких странствий,

свершает время свой полёт…

Над переулком вечер засинел.

Зажгла огни, растаяв, телевышка —

как будто городок расправил крыши,

включил сигнал и в небо полетел.

В детдомовских окошках свет возник

и проявил воспитанников лица,

высокий шкаф и стены – как страницы

зачитанных и пожелтевших книг.

И заблестели склянки у ларька,

не принятые из-за повреждений,

незаурядных форм и оформлений…

Вечерний ветер трогал их бока.

В конце проулка, в гибком фонаре,

похожем шеей на плезиозавра,

как свет дневной, уже рождалось завтра.

Магнитофон старался во дворе,

соседнем с переулком…