Вадим Пугач - Антропный принцип

Ведь я никогда не играл в криминал,
Но все мы немного приматы.
Я слово корежил и мысль приминал,
И ими, как видишь, примятый.

Давай погребем. И на той стороне
Желателен берег пологий,
А если ты что-то имеешь ко мне,
В момент настригу апологий».

Нет, лучше театра прогулка в саду, —
Прощайте, котурны и тога! —
Я просто боюсь, что с ума не сойду,
Что выживу после итога.

Что стану я делать – разумный, живой? —
И то-то мне будет фигово,
Что снегом меня обнесло по кривой
И вьюга целует другого.

Не кукушка пляшет между створок,
Не птенец торчит из скорлупы —
Мы выходи в плаванье за сорок,
Как за Геркулесовы столпы.

Лунная дорога ли, тропа ли
Высветит притихшую ладью —
Здесь мои товарищи пропали,
Вышли за пределы – и адью.

Я позабываю божье имя
И прошу, забывши: «Извини,
Если пропадать, то вместе с ними,
То есть там, где сгинули они».

Мне не нужно боли или крика,
Мне не нужно славы или книг,
Лишь бы, как сказала Вероника,
Встреча на вокзале и пикник.

А не так, чтоб, выйдя на пригорок,
Потеряться взглядом в синеве,
Как кукушка, плача между створок,
С белой скорлупой на голове.

Мне снилось, что выпали зубы,
Но старец морочит Беттину, —
Я видел их сверху. Внизу бы
Увидел другую картину:
С глазами слезистее кварца,
Наставив, как дула, соски,
Морочит почтенного старца
Беттина у классной доски.

Она его душит мирами
Его же; мол, Запад с Востоком…
А он барабанит по раме,
Покинув диван ненароком.
За уличным блеском фонарным
Он видит аптеку в ночи
И молвит: «Довольно, фон Арним.
Пятерка. Теперь помолчи».

Не то чтоб отказывал мозг,
А точат и точат, глодая,
Диван да аптечный киоск,
Но точно не дева младая.
И мнит, остывая: «А жар-то?» —
Но жизнь барахлит, как чужая,
Последние вспышки азарта
Холодным стеклом отражая.

Не видно трубы заводской,
Ни веток тоски паутинной,
И мир ограничен доской,
Окошком, простенком, Беттиной.
Что дальше? Диван да подушка
Поддержат уставшую крышу, —
И снится, что выпали пушка —
И я ничего не услышу.

Я пребывал в задумчивости тихой
И с недопитой рюмкою в руке
Пытался заговаривать с крольчихой
На общем для обоих языке
О том, что мы сегодня хоронили
Товарища, но это не беда,
О том, что гроб едва не уронили,
Табличку навинтили не туда;
Священник не тянул на златоуста,
Невнятно мямлил, будто все равно,
Напоминая чем-то «пусто-пусто» —
Костяшку из набора домино.
На теплой кухне мы не пали духом,
Веселье шло за нами по пятам,
И я, крольчиху почесав за ухом,
Все говорил о том, что было там, —
Там было сыро, холодно, осклизло,
Но в норме, как на кладбище.
А здесь
Крольчиха кость куриную разгрызла —
И дрогнул мир, и накренился весь.
И так всегда: воспринимая знаки,
Мы осознать иное норовим;
Так Ходасевич доверял макаке,
Так Пушкина морочил серафим;
И то-то озаренье подрезает,
Как киллер при кинжале и плаще,
Когда крольчиха с костью потрясает,
А смерть не замечаешь вообще.

Представьте: река и долина. И вот
В долине, травою богатой,
Пасется солидный, порядочный скот,
Откормленный, крупный, рогатый.

Роскошная зелень. Съедая пучок,
Блаженствует сказочный белый бычок,
Готовит копыта к галопу
И ищет глазами Европу.

Жена волоокая делает «хруп»,
И сочно лоснится породистый круп,
Но больше мне нравишься ты, о
Страдальчески нежная Ио.

На том же лугу, бородат и суров,
В немейской дубленке детина
Ногтем соскребает с несчастных коров
Тавро «Гериона и сына».

Быки, на которых работал Язон,
Беззлобно теперь удобряют газон,
В ноздрях же чудовища с Крита
Улыбка веселая скрыта.

Вот кто-то изящно прилег у ключа
Под сению мирта и лавра,
И мы узнаем этот очерк плеча
И детский оскал Минотавра.

Пускай Аполлон призывает к суду,
И дует нахальный мальчишка в дуду,
Никто из богов не спасется,
А скот и поныне пасется.