Аветик Исаакян - Стихотворения и поэмы

И караван Абул Алы, как ручей, что, журча, бежит средь песков,
В дремотной ночи неспешно шагал, со звяканьем нежным больших бубенцов.
Размеренным шагом путь совершал ночной караван, виясь как змея,
И звон сладкозвучный лился, затоплял погруженные в сон немые поля.
Облелеянный негой, в дремоте Багдад был истомой объят райски-пламенных грез,
В гелистанах газели пел соловей: песни сладкие страсти пел сладко до слез.
Водометы смеялись, роняя вокруг адамантовый смех, ясный смех без конца;
Благовонных лобзаний лился фимиам от кристальных киосков в преддверьях дворца.
Ароматом гвоздики рассказывал ветр сказки древних времен, сказки Шехерезад;
Кипарисы и пальмы в изнеженном сне у старой дороги качались в ряд.
И караван, виясь как змея, назад не глядел, звенел дальше во мглу,
Неизведанный путь неисчетностью чар манил и ласкал Абул Алу.
И другой караван — бриллиантовых звезд — свой путь совершал по небесным путям,
И торжественно-ясный, божественный звон звенел в беспредельных просторах и там.
Был полон весь мир, очарован во сне беспредельным напевом, перезвоном с небес,
И душой ненасытной Абул Маари неумолчным внимал перезвонам с небес.
«Иди, всё иди ты, мой караван! шагай всё вперед, остановок нам нет!»
Так в душе сам с собой говорил с тоской Абул Маари, великий поэт.
«В пустыню веди, к безлюдным краям, свободным, святым, в изумрудную даль,
К солнцу стремись, торопись! будет мне в сердце солнца спалить свое сердце не жаль!
Вам „прости“ не скажу я, могила отца, материнская люлька под кровлей родной,
С былым мое сердце в ссоре навек: с тобой, отчий дом! память детства, с тобой!
Когда-то любил я сердечно друзей, и далеких и близких, не всех ли людей,
Но стала любовь ядовитой змеей и огненной мучит отравой своей!
Я всё ненавижу, что прежде любил, что в душах людских мой взор подсмотрел:
Тысячу зол я в людях обрел — отвратных и черных, позорных дел!
Но тысячу первым гнушаюсь я злом — лицемерием гнусным, что хуже всех зол,
Я бегу от него, ибо красит оно человеческий лик в святой ореол.
Язык человека! души его ад в покров убираешь ты, в сотню прикрас,
В лазурный намет, в поцелуй, в аромат, — но правдивое слово сказал ли хоть раз?
Язык человека! Отравленный дрот! Мед струя, ты мне сердце пробил, как стрела.
В сердце умерло небо любви и надежд, и, как солнце заходит, в нем вера зашла.
В пустыню иди ты, мой караван! в безлюдный, и в дикий, и в знойный край!
Под грозной стеной медно-рыжих скал там сделай привал, меж зверей отдыхай!
Где гнезда ехидн, разобью свой шатер! разобью свой шатер, где спит скорпион!
Вдали от людей будет в тысячу раз безопасней, покойней, прекрасней мой сон!
Безопасней, чем в дни, когда я преклонял главу утомленно другу на грудь,
Ах, другу на грудь, под которой всегда разверстая бездна готова сглотнуть.
Доколе Синая седую главу суровое солнце будет палить
И желтые груды в пустыне нагой, как волны морей, волноваться и бить, —
Я не захочу увидеть людей, друзей былых и кровных родных,
Я не захочу услышать о них, об их делах, ничтожных и злых!»
В последний раз Абул Маари, обратясь, на Багдад уснувший взглянул,
Свой морщинистый лоб с отвращеньем отвел и к шее верблюда любовно прильнул,
Со сладостной лаской поэт целовал горячим лобзаньем верблюда в глаза,
И одна за другой палящей росой по ресницам поэта стекала слеза.
Со звяканьем нежным, качаясь в песках, спокойно, размерно шагал караван,
По пустыне вперед совершал свой поход к голубым берегам неизведанных стран.

И тот караван, виясь как змея, меж пальм горделивых свой путь совершал.
И песок поднимал, песка караван, и ветер игривый ту пыль развевал.
«Вперед, караван! что кинули мы, чтоб глядеть, сожалея, на жизнь прошлых лет?»
Так в душе сам с собой говорил с тоской Абул Маари, великий поэт.
«Что за нами осталось, о мой караван! чтоб вернуться назад, в отчизну свою?
Покинули мы друзей и жену? богатство и славу, родных и семью?
Покинули мы людей и народ? закон, справедливость, отчизну, права?
Иди и не медли! покинули мы лишь оковы и цепи, обман и слова!
Ах! женщина что? кровожадный паук, коварный и лживый, тщеславье без дна,
Что любит лишь хлеб твой; и, яд в поцелуй вливая, другому она продана!
На ветхой ладье лучше в море плыви, чем женщине, клятве преступной, поверь:
Устами ее Иблис говорит! о блудница, в красивом обличии зверь!
О лилии чистой, лучистой звезде ты мечтал, ты желал спать под светлым крылом,
Ждал, что будет она бальзамом для ран, над страдающей жизнью сияющим сном,—
Ты грезил о песне, как песнь родника, что влечет и поет в голубых берегах.
Жаждал сладостных слез на небесной груди, бессмертной росы на прелестных очах!
Но жаждущим душам женщин любовь только горечь сулит, как морская вода.
В сладострастном томленье ты тело лобзал, не насыщен и с новым желаньем всегда!
О бесстыдное тело женщин! змея! преступленья и зла сатанинский сосуд!
Упоения горьки, палящие плоть, и на солнце души они тучу несут!
Ненавижу любовь, этот буйный прибой обжигающих больно, палящих пучин,
Этот сладостный яд, опьяняются чем и жалостный раб, и царь-властелин!
Ненавижу любовь, что жестока, как смерть, что рождает повсюду зло без узды,
Неисчерпаемый ключ, что струит на весь мир постыдную тину вместо воды!
Ненавижу я женщин, лобзания их, гнушаюсь коварств, оскверняющих нег,
От порочного ложа ласки бегу и родильницы одр проклинаю навек!
Вас, жестокие роды и боли, кляну! порождаете вы стаю хищных випер,
Что, клубяся, шипят и друг друга язвят, чадной страстью сквернят звезды выспренных сфер!
Тот бесчестен, себя превратил кто в отца, из блаженного сна вызвал новый росток,
В жизни сей стебелек на страданья обрек и над ним бытия геенну зажег!
„Согрешил мой отец в былом предо мной, но я ни пред кем греха не свершил!“
Напишите так на могиле моей, если мне суждено ведать радость могил.
Доколе вокруг изумрудных брегов Геджаса гремит прибоя удар —
Желать я не буду женской любви, искать я не стану обманчивых чар.
Скорей возжелаю терновник ласкать, его куст целовать, что дик и колюч.
Скорей на скалу главу положу, ланитой прильну на камень горюч!»
И караван, стозвучно звеня, свой путь продолжал, виясь как змея,
Спокойно и стройно к пустыне нагой он шел всё вперед в золотые поля.
Казалось, рыдали в ночи бубенцы и звонкие слезы по капле лились,
Как будто рыдали о том, что в былом любил Маари, и твердили: «Вернись!»
Свирели зефиров пели во мгле так сладко, нежней, чем напевы шарги,
Про раны любви, про тоскливую скорбь, про тихие сны и мечтанья тоски.
Были сумрачны думы Абул Алы, и грусть его снов — без конца, без границ,
Как путь, что угрюмо тянулся средь мглы, вился меж песков без конца, без границ.
В душе тосковал Абул Маари, безнадежной тоской было сердце полно,
К созвездиям нежным он взор устремлял, с безбрежным путем сливаясь в одно,
Но назад не глядел на пройденный путь, и душа не горела забытым былым,
Отвечать не хотел на приветы других и приветов не слал караванам другим.