Белла Ахмадулина - Озноб

семян их острых коготки.

И верю я одна на свете,

что зацветут его сады,

что странно засияют с веток

им совершенные плоды.

Он говорит: — Ты представляешь

быть может, через десять лет

ты вдруг письмо мне присылаешь,

а я пишу тебе в ответ…

Я представляю,

и деревья

я вижу — глаз не оторву.

Размеренные ударенья

тяжелых яблок о траву…

Он машет вилкою с селедкой,

глазами голодно блестит,

и персик, твердый и соленый,

на крепких челюстях хрустит…

О, слово точное — подонки!

Меж них такая кутерьма.

Темны их лица и подобны

одно другому.

Я сама

толкаюсь в их движенье тесном,

не в силах скрыться в стороне,

как бы измазанные тестом

их руки липнут и ко мне.

Все, что удобно и съедобно,

так безудержно их влечет.

Они ко мне добры сегодня

и обещают мне почет.

Но будут глухи их удары,

когда придет пора моя,

и, как надменные удавы,

они посмотрят на меня.

— Погибнет это дарованье! -

мне напророчат за глаза.

Неведомы и деревянны

их лики, словно образа.

Им предстоит удел обратный.

Он их настигнет все равно.

Но сколько предано объятий

и душ нестойких растлено!

Есть утешение скупое -

в их жизни, алчной и лихой,

они наказаны собою,

своей бездарностью глухой.

Человек в чисто поле выходит,

травку клевер зубами берет.

У него ничего не выходит.

Все выходит наоборот.

И в работе опять не выходит.

И в любви, как всегда, не везет.

Что же он в чисто поле выходит,

травку клевер зубами берет?

Для чего он лицо поднимает,

улыбается, в небо глядит?

Что он видит там, что понимает

и какая в нем дерзость гудит?

Человече, тесно ль тебе в поле?

Погоди, не спеши умереть.

Но опять он до звона, до боли

хочет в белое небо смотреть.

Есть на это разгадка простая.

Нас единой заботой свело.

Человечеству сроду пристало

делать дерзкое дело свое.

В нем согласье беды и таланта

и готовность опять и опять

эти древние муки Тантала

на большие плеча принимать.

В металлическом блеске конструкций,

в устремленном движенье винта

жажда вечная — неба коснуться,

эта тяжкая жажда видна.

Посреди именин, новоселий

нет удачи желанней, чем та

не уставшая от невезений,

воссиявшая правота.

Мороз, сиянье детских лиц,

и легче совладать с рассудком,

и зимний день — как белый лист,

еще не занятый рисунком.

Ждет заполненья пустота,

и мы ей сделаем подарок:

простор листа, простор холста

мы не оставим без помарок.

Как это делает дитя,

когда из снега бабу лепит, -

творить легко, творить шутя,

впадая в этот детский лепет.

И, слава Богу, все стоит

тот дом среди деревьев дачных,

и моложав еще старик,

объявленный как неудачник.

Вот он выходит на крыльцо,

и от мороза голос сипнет,

и галка, отряхнув крыло,

ему на шапку снегом сыплет.

И, стало быть, недорешен

удел, назначенный молвою,

и снова, словно дирижер,

он не робеет стать спиною,

спиною к нам, лицом туда,

где звуки ждут его намека,

и в этом первом «та-та-та»

как будто бы труда немного.

Но мы-то знаем, как велик

труд, не снискавший одобренья.

О зимний день, зачем велишь

работать так, до одуренья?

Позволь оставить этот труд

и бедной славой утешаться.

Но — снег из туч! Но — дым из труб!

И невозможно удержаться.

Что так Снегурочку тянуло

к тому высокому огню?

Уж лучше б в речке утонула,

попала под ноги коню.

Но голубым своим подолом

вспорхнула — ноженьки видны -

и нет ее, она подобна

глотку оттаявшей воды.

Как чисто с воздухом смешалась

и кончилась ее пора.

Играть с огнем — вот наша шалость,

вот наша древняя игра.

Нас цвет оранжевый так тянет,

так нам проходу не дает.

Ему поддавшись, тело тает

и телом быть перестает.

Но пуще мы огонь раскурим

и вовлечем его в игру,

и снова мы собой рискуем

и доверяемся костру.

Вот наш удел еще невидим,

в дыму еще неразличим.

То ль из него живые выйдем,

то ль навсегда сольемся с ним.

Живут на улице Песчаной

два человека дорогих.

Я не о них.

Я о печальной

неведомой собаке их.

Эта японская порода

ей так расставила зрачки,

что даже страшно у порога -

как их раздумья глубоки.

То добрый пес. Но, замирая

и победительно сопя,

надменным взглядом самурая