Низами Гянджеви - Искандер-наме

В некий день, услаждаясь блистательным пиром,
Царь ворота веселья раскрыл перед миром.
И на царском пиру, теша радостный взгляд,
Разместился чангистов сверкающий ряд.
Лишь один из певцов этой праздничной ночи
Привлекал Повелителя зоркие очи.
Был он в радужной ткани, в прекрасной ваши.
Семь цветов ее были весьма хороши.
Вкруг одежды, что блеска являла немало,
Государево сердце с отрадой витало.
Хоть одежды прекрасной сияли цвета,
Да подкладка была из простого холста.
Но певец понапрасну был в твердой надежде,
Что не скоро пропасть этой пышной одежде.
К ткани прядала пыль, к шелку ластился дым,
И наряд постарел. Стал он словно седым.
Улыбнулись друг другу уток и основа,
И певец быть нарядным не мог уже снова.
И одежду он вывернул кверху холстом,
Оказавшись в наряде невзрачном, простом.
Искендер, увидав цвет холста некрасивый,
Так промолвил певцу: «О певец несчастливый,
Что с себя ты совлек лепестки своих роз
И облекся в шипы, не страшась их угроз?
Что в дерюге пришел, не в шелку небывалом?
Почему со стекляшкой пришел, а не с лалом?»
И, прижавши к земле лоб склонившийся свой,
Поклялся музыкант Искендера главой,
Что он в том же шелку, что для царского взора
В некий день просиял красотою узора:
«Но ведь стала дырявой одежда моя,
И подкладкою вверх ее вывернул я.
Если б я пред царем был в одежде дырявой,
То нутро разглядел бы увенчанный славой».
И, услышав разумное слово певца,
Несказанно смутился носитель венца.
И певца благосклонным окинувши взглядом,
Одарил он немедля роскошным нарядом.
И сказал он в прискорбье среди тишины:
«От людей наши тайны скрывать мы должны.
Если тайное наше откроется взглядам,
Целый мир переполнится тягостным смрадом.
Если чья-то откроет в грядущем рука
Тот сундук, где румийские скрыты шелка,
Быть ли черным алоэ, хоть мрак его скрыло
От людей серебром, и узором кадило!
Черный пепел узрев, каждый будет готов,
Засмеявшись, блеснуть белизною зубов».

О певец, подними сердцу радостный звон, —
Те напевы, что звучный таит органон,
Те, что гонят печаль благодатным приветом,
Те, что в темной ночи загораются светом.

Искендера воспевший в сказанье своем
Так в дальнейших строках повествует о нем:
Он Заката прошел и Востока дороги,
Потому-то его называли: Двурогий.
Все же некто сказал: «Он Двурогий затем,
Что мечами двумя бил он, будто бы Джем».
Также не были речи такие забыты:
«На челе его были два локона свиты».
«Два небесные рога — Закат и Восток
Взял во сне он у солнца», — безвестный изрек.
Услыхал я и речь одного человека,
Что Прославленный прожил два карна от века.
Но Умар-ал-Балхи, пламень мудрости вздув,
Утверждает в своей славной книге Улуф:
В дни, как скрыла царя ранней смерти пучина,
Поразила людей Искендера кончина.
Ионийцы любили царя, и они
Царский лик начертали в те горькие дни.
И художника кисть, чтоб возрадовать взоры,
Начала наводить вкруг Владыки узоры.
Справа, слева два образа возле царя
Начертал живописец, усердьем горя.
Был один из начертанных дивно рогатым,
В золотом и лазурном уборе богатом.
«Светлых ангелов два» — их назвал звездочет,
Потому что он знал, как все в мире течет:
Есть у смертных, что созданы богом, оправа, —
Рядом с ними два ангела — слева и справа.
И когда три начертанных дивных лица,
Чье сиянье, казалось, не знало конца,
Стали ведомы всем, то, подобные чуду,
О царе Искендере напомнили всюду.
И художникам дивного Рума хвала
Меж народов земли неуклонно росла.
Но арабы (их пылу отыщется ль мера!)
Не нашли в среднем лике царя Искендера.
Ангел, — мнили они, — быть не может рогат.
Это — царь. И наряд его царский богат.
Так ошиблись они. И сужденьем нестрогим
Обрекали царя слыть повсюду Двурогим.
И сказал мне мудрец, чьи белели виски:
«Были царские уши весьма велики,
И затем, чтоб смущенья не ведали души,
Ценный обруч скрывал государевы уши.
Был сей обруч — тайник полных кладом пещер:
Как сокровище, уши скрывал Искендер.
Слух о них не всплывал, над просторами рея,
Видел уши царя только взор брадобрея.
Но когда в темный мир отошел брадобрей,
Стал нуждаться в другом царь подлунных царей.
Новый мастер в безлюдье царева покоя
Тронул кудри царя, над Владыкою стоя,
И когда их волну он откинул с чела,
Мягко речь государя к нему потекла:
«Если тайну ушей, скрытых этим убором,
Ты нескромным своим разгласишь разговором,
Так тебя за вихры, дорогой мой, возьму,
Что не скажешь с тех пор ни словца никому!»
Мастер, труд завершив под блистательным кровом,
Позабыл даже то, что владеет он словом.
Словно умысел злой, помня царский завет,
Тайну в сердце он скрыл, чтоб не знал ее свет.
Но душой изнывая, он стал желтоликим.
Ибо тайна терзает мученьем великим.
И однажды тайком он ушел из дворца.
В степь он вышел, мученью не зная конца.
И колодец узрело несчастное око.
И сказал он воде, что темнела глубоко:
«Царь с большими ушами».
Хоть жив был едва Брадобрей, — дали мир ему эти слова.
Он вернулся к двору, иго сбросивши злое,
И хранил на устах он молчанье былое.
Все же отзвук пришел. Из колодца возник,
Тем словам откликаясь, высокий тростник;
Поднял голову ввысь, а затем воровскою
Потянулся за сладостно-тайным рукою.
Вот однажды пастух шел дорогой степной
И увидел тростник над большой глубиной.
И нехитрый пастух срезал это растенье,
Чтоб, изранив его, лаской вызвать на пенье.
Ни с какою тоскою не стал он знаком,
И себя он в степи веселил тростником.
В степи выехал царь свежим утром, — и трели
Услыхал в отдаленье пастушьей свирели.
И, прислушавшись, он услыхал невзначай,
Что над ним издевается весь его край.
Сжал поводья Властитель в смятенье и гневе:
«Царь с большими ушами» — звучало в напеве.
И Владыка великий поник и притих,
Не вникая в напев музыкантов своих.
И, позвав пастуха, растревоженный крайне,
Царь узнал от него о пастушеской тайне:
«Словно сахарный, сладок зеленый тростник.
Он в степи из колодезной глуби возник.
Я изранил его. Мой поступок не странен.
Он не стал бы играть, если б не был изранен.
Он бездушен, но в нем жар пастушьей души.
В нем звучит мой язык в молчаливой глуши».
Искендер удивился рассказу такому
И коня тронул в путь в направлении к дому.
И, войдя в свой покой, он промолвил:
«Скорей! Брадобрея!» — и царский пришел брадобрей.
И сказал государь, потирая ладони:
«Говори. Все узнать я хочу у тихони.
Ты кому разболтал мою тайну? Я жду.
Чей обрадовал слух на свою же беду?
Если скажешь, — спасти свою голову сможешь,
Если нет, — под мечом свою голову сложишь!»
И решил брадобрей, слыша царскую речь,
Ко спасенью души своей правду привлечь.
И, склонясь и о роке подумавши строгом,
Он сказал Властелину, хранимому богом:
«Хоть с тобою мной был договор заключен,
Чтоб я тайну хранил, словно девственниц сон,—
Я душой изнывал. Все ж, покорствуя слову,
Лишь колодцу поведал я тайну цареву.
От людей уберечь эту тайну я смог.
Если ложь я твержу, да казнит меня бог».
Чтоб словам этим дать надлежащую веру,
Доказательств хотелось царю Искендеру.
И сказал он тому, кто в смущенье поник:
«Принеси из колодца мне свежий тростник».
И свирель задышала, — и будто бы чудом
Вновь явилось все то, что таилось под спудом.
И постиг Искендер: все проведает свет.
И от света надолго таимого — нет.
Он прославил певца и, творца разумея,
Сам томленья избег и простил брадобрея.».
Жемчуг выдадут глуби и скроется лал
Не навеки: взгляни, он уже запылал.
В недрах прячется пар. Но в стремлении яром
Он гранит разорвет. Все покроется паром.