Василий Курочкин - Поэты «Искры». Том 1

Все вообще писатели у нас
Народ неизбалованный, небурный;
В самих себе мы держим про запас
И ножницы и карандаш цензурный.
Тот, кто сберег среди житейских гроз,
В сознании общественного долга,
Для дела мысль — тот смело на вопрос:
Надолго ли? — ответит: да, надолго.

Пока стремится общество вперед,
В грядущее спокойным смотрит взглядом
И сбить себя с дороги не дает
Корыстным и шипящим ретроградам,
До тех пор в нем, для счастия людей,
Не может быть свободной мысли тесно —
И, как залог грядущих светлых дней,
Надолго всё задуманное честно.

Роскошь так уж роскошь — истинно беспутная;
Бедность так уж бедность — смерть ежеминутная;
Голод так уж голод — областию целою;
Пьянство так уж пьянство — всё с горячкой белою.

Моды так уж моды — всё перемудренные;
Дамы так уж дамы — полуобнаженные;
Шлейфы так уж шлейфы — двух- и трехсаженные;
На пол нагло брошены камни драгоценные.

Нечто лучше женщины в красоте искусственной,
С шиком нарисованной, чувственно-бесчувственной:
Обаянье демона, ангела незлобие —
Во втором издании «божие подобие».

Похоть так уж похоть — с роковою силою
Деньгам, сердцу, разуму — всем грозит могилою:
Старцы льнут и падают, как грудные деточки,
И за ними дети их — плод от той же веточки.

Воры так уж воры — крупные, с кокардами;
Кражи так уж кражи — чуть не миллиардами;
Жуликов-мазуриков в эту пору грозную —
Как на небе звездочек в ноченьку морозную.

Мелкие скандальчики с крупными беспутствами;
Разоренья честные с злостными банкрутствами;
Фокусы бумажные, из нулей могущества —
И на каждой улице описи имущества.

И на каждой улице, с музыкою, с плясками,
Разоряют вежливо, обирают с ласками,
И — притоны мрачные, кутежи с злодействами,
И убийства зверские целыми семействами.

И работа вечная и неугомонная,
И холодность мертвая, строгость непреклонная,
И с трибун словесников речь всегда медовая,
И нужда молчащая, но на всё готовая.

Скорбь так скорбь безмолвная. Горе, как нахлынуло,
Всё существование разом опрокинуло:
Знает погибающий, что никто не сжалится,
И, как сноп бесчувственный, сам в могилу валится.

Смех так смех насильственный, злобы не скрывающий,
Или разухабистый и стыда не знающий,
Или уж отчаянный, с умоисступлением —
Над собой, над ближними и над всем творением.

Денег! денег! денег! Вопль над целым краем,
Все ожесточились, даже страшно стало…
Мы друг друга гоним, топим, убиваем…
Странно: ведь и прежде денег не бывало.

Нравы стали мягче, — молвить вообще-то,—
Но еще ужасней вопли, стоны, вздохи.
Что же дальше будет? Есть ответ на это:
Разные потребы в разные эпохи.

Древний Рим был страшен всем земным владыкам.
В нем существовала общая потреба —
И не допускавшим отлагательств криком
Грозно выражались: «Зрелищ нам и хлеба!»

Это был период варварского Рима.
Нам такое зверство даже незнакомо.
С знаменем прогресса, вьющимся незримо,
Мы идем учебным шагом в три приема.

Но мечту Мадзини и добычу Пиев
В стороне оставим, дело там не наше:
Нам милей Архангельск, Петербург и Киев,
А Москвы-старушки ничего нет краше.

Древле нам прогрессом не трубили в уши.
Жили мы спокойно, жили-поживали,
Продавали души, чтобы бить баклуши,
И с душой девичье тело покупали.

Было всё согласно, было всё послушно —
Старики, старухи, бабы, мужичонки
В мнениях сходились все единодушно:
Никакой душонки нет, мол, у девчонки.

Нынче хоть и то же, но не то уж дело —
Сказано в писаньи: дню довлеет злоба —
Так же продается и душа и тело,
Но особо тело и душа особо.

Так же продается каждый шут приказный,
Так же ждет в передней ласки и подачки
И, хоть в новой форме, «целесообразной»,
Всё на тех же лапках комнатной собачки

Служит и доносит, хоть никто не просит,
Хоть в какой поступит комитет негласный,
Только не смотрите, что ливрею носит —
Черт его ведь знает, может быть, он красный!

Всё переменилось. Женщины — поди-ка! —
Так же ведь тела их продает нужда нам;
Только вздорожали, как зимой клубника,
А разврат дешевый пахнет чемоданом.