Рихард Гаррис - Школа адвокатуры. Руководство к ведению гражданских и уголовных дел

Теперь надо показать, как можно это сделать. Проведите перед ними улики не в виде худосочных младенцев, требующих того нежного, заботливого ухода, с которым носил их ваш противник, а как уродливое чудовище, которое надо рассмотреть, чтобы более к нему не возвращаться. Что это за улики? Можете вы показать, что между ними нет того взаимного совпадения, которое должно быть в подробностях всякого правдивого рассказа; что это лепня, сделанная из разного материала и разных цветов; что в ней нет общего рисунка? Если можете, обвинение уже теряет свою силу в глазах присяжных; невероятности размножаются и растут; растет и сочувствие присяжных к подсудимому; у каждого из них начинает шевелиться мысль: что, если он сделался жертвой ужасной ошибки или, еще хуже, гнусного заговора против его чести и состояния? Поддерживайте этот страх, не высказывая прямо, что оно так и есть; говорите так, чтобы они сами пришли к этому убеждению. Уж если выдвигается против человека столь тяжкое обвинение, то оно должно быть подтверждено достаточными и неопровержимыми доказательствами, а не уликами, допускающими столь веские возражения; что это за доказательства, когда каждое из них теряет силу при ближайшем рассмотрении? И неужели вы не скажете, что нельзя губить человека, пользующегося общим уважением, когда против него говорят люди, потерявшие всякое право на уважение? Будь хоть один такой человек среди свидетелей обвинения, этого достаточно для вас. Возможно, что обвинитель — жадный ростовщик, а подсудимый — человек, обремененный долгами; что обвинитель — разоритель семей, подсудимый — человек, лишившийся своего очага, обвиняемый в обманном получении денег. Этим путем вы можете противопоставить друг другу обвинителя и обвиняемого, вызвав в присяжных сострадание к одному и отвращение к другому. Может быть, вам удастся найти какое-нибудь особое побуждение в действиях обвинителя, а не одну только заботу о священных «интересах правосудия»; если так, это есть некоторого рода торпеда, взорвав которую, вы можете послать почтенного обвинителя под облака. Дальше надо будет показать, что вам не чужд и благородный пафос. Не теряйте времени: ведь за вами стоит жертва, а за свидетельской решеткой — преступление. Так, по крайней мере, кажется присяжным в последней сцене драмы. Вы сделали свое дело, и я опускаю занавес. Если кто скажет, что картина, мной нарисованная, неверна или прикрашена, я могу только ответить, что она написана с натуры. Не один талантливый адвокат и в наши дни, и раньше нас не раз достигал успеха теми самыми средствами, о которых я сейчас говорил, или им подобными. Коль скоро, ведя защиту, вы встретите колебание в настроении присяжных и вместе с тем удобный случай к тому, чтобы честным образом вызвать в них предубеждение против обвинителя, вы имеете возможность разбить и все обвинение в немногих горячих словах искреннего пафоса (автор говорит «declamation»; но мне кажется, было бы неверно сказать «декламация» в русском переводе). Искусное пользование обличительным пафосом можно сравнить с ударом кавалерии, брошенной в бой в ту минуту, когда ряды неприятеля уже готовы дрогнуть: своим натиском она сметет их с поля битвы.

Говоря об Эрскине как об адвокате, Вильям Говит писал: «Наши лучшие адвокаты называют лорда Эрскина величайшим судебным оратором Англии, но его заразительное, пламенное красноречие было не более замечательно, чем горячие, благородные порывы его души. Любовь к людям и к родине, ненависть ко всякой несправедливости и угнетениям зажигали и вдохновляли его великий ум, и слова, передававшие эти чувства, увлекали за ним слушателей с неотразимой силой. Под горячим потоком его страстной любви к правде, его могучей ненависти ко всякому злу в самых глухих сердцах просыпалась новая жизнь, загоралось неведанное прежде пламя; он добивался желанного ответа от таких людей, которые без его заразительной силы никогда не узнали бы божественных высот справедливости и правды, к которым он уносил их за собой. Тайна его успехов заключалась в единении благородного сердца с быстрым, подобным инстинкту умом. Казалось, он сразу схватывал суть каждого дела и почти бессознательно увлекал за собой слушателей к намеченной цели. Нельзя не назвать особо счастливой удачей то, что ум Эрскина не поддался мертвящему влиянию холодной осторожности и технических тонкостей, прививаемых нам юридическим образованием, и искал успеха только в торжестве добра к людям; его высокий дух не поддавался ни ласкам трона, ни соблазнам политической роли, не говоря уже о своекорыстных расчетах эгоизма; он находил удовлетворение только в торжестве правды, презирая всякую опасность, не отступая перед прямым самопожертвованием в борьбе за нее. Такие люди не чужды слабостей; их не был чужд и Эрскин, но им дана сила, которой одним умом и знаниями достигнуть нельзя. В числе наших великих законников нет ни одного, чье жизнеописание могло бы доставить мне такое наслаждение, как жизнь Томаса Эрскина».