Иван Козаченко - Истина и закон. Судебные речи известных российских и зарубежных адвокатов. Книга 2

Граф де ла Ронсьер на службе усвоил за правило быть аккуратным, требовательным, очень строгим. Эти военные приемы он внес и в домашнюю жизнь. Имея сына, с характером пылким, может быть, тяжелым, он решил его обуздать и не прощал ничего.

Такая крайняя суровость не могла, разумеется, не повредить воспитанию. Исчезло благотворное, взаимное доверие, присущее таким близким друг другу людям, а сын, запуганный отцом, – все равно в детском ли возрасте или, будучи офицером, – не мог, согрешив, найти в родном сердце теплого, верного убежища. Отсюда явились промахи, которыми упрекают его ныне.

В чем состояли ошибки, до какой степени заблуждался он, – первый, основной вопрос.

Переходя к нему, я должен отметить следующее. Вчера наш главный противник, поверенный гражданского истца, объявил, что, по его мнению, в уголовном судопроизводстве не имеет смысла предыдущая жизнь обвиняемого, какова бы она ни была, и что даже неприлично заниматься ею.

Плохая теория! Когда над человеком висит грозная кара, не лишнее, думаю, посмотреть, чем он был ранее. С другой стороны, мой противник, впадая в странное противоречие, сам применил к настоящему делу то, чего не допускает в принципе, и перешел всякие границы права, им же отрицаемого. Будучи сам обманут, он оклеветал все прошлое, целую жизнь Эмиля де ла Ронсьера.

Так, он сказал вам, что подсудимого выгоняли из нескольких полков! Это неправда. Ла Ронсьер вышел в стрелки, прекрасный род оружия, где встретил молодых людей из хороших семейств, ведших роскошную жизнь, не считая денег. Увлеченный примером, он наделал долгов; не мог их не иметь.

Отец рассудил, что платить надо, но следует перевести сына в другой полк. Признаю, что здесь он опять задолжал. Но нельзя не вспомнить, что в это время тяготели еще старые обязательства, о которых целиком он не смел сознаться.

Новая путаница. Приезжает отец, говорит: «Ты уже съел часть моих жалких средств. Отправляйся, голубчик, туда, где не надо денег, или, по крайней мере, где их тебе не дадут!». И посылает сына в Кайенну.

Не было ли это чересчур строго? Не видим ли опять жестокости как главного элемента поучений родителя?

Отслужив в Кайенне, Эмиль просит у отца позволения вернуться и получает его. На первом же свидании, в кругу родных, старик дает понять, что не простит впредь ничего, а если появится хотя один долг, то не захочет ни видеть, ни слышать о сыне. Едва покинув изгнание, вот как юноша был встречен отцом, человеком, бесспорно, добрым, но желавшим еще раз проявить спасительную строгость. Напуганный угрозой, Эмиль поступает в пехоту, а затем, по желанию отца, в уланы. Новых долгов больше не было; нельзя же считать трех или четырех сот франков, оставшихся за ним в Сомюре. Отзывы начальства улучшились: «Он стал бы первым везде, если бы хотел. Но вольнодумство и легкомыслие мешают».

Значит, вот его пороки: легкомыслие и вольнодумство! И вы их заметите в этом процессе повсюду; они – его главная беда, его несчастье, злой рок. Но что значит быть вольнодумцем? Несколько сарказмов, шуток в отношении товарищей или старших, и человеку готовы враги; удобный момент, и их месть не заставит ожидать себя. Он легкомыслен; нет последовательности, устойчивости, он мечется без идеи и цели, бросает одно, не кончив другого.

Не забудьте же этих слов: дерзок и ветрен. В них его характер и причина всего дальнейшего. О его поведении следствие заключает важный документ. Капитан Жакемэн пишет: «В качестве начальника дивизиона, где служил ла Ронсьер, удостоверяю, что этот офицер держал себя прилично, работал усердно, был достаточно знаком с военными науками и что за последнее время его поведение мне казалось даже исправнее и достойнее». Вспомним, что показание дано, когда, будучи привлечен к страшному делу, обвиняемый уже ни в ком не находил симпатии, а, запятнанный общественным мнением, заранее осужденный, он потерял веру в людей. Тем не менее очевидно, что он начал исправляться. Не скрою, что кое-какие долги и сожительница оставались; но, мне кажется, всякий, говоря о молодом кавалерийском офицере, согласится с капитаном Жакемэном. «Я снисходителен к долгам и любовницам!» – заявил храбрый командир и мог это сказать, ибо, по общему отзыву, трудно встретить человека более скромного и умеренного, чем он сам.

Вы слышали, однако, что ла Ронсьер груб и жесток, что его даже наказывали за эти пороки. Но в чем же дело? Не в том ли, что, натолкнувшись среди сельского гулянья на ссору солдат с крестьянами и желая сберечь честь оружия и достоинство мундира, он с одиннадцатью товарищами увлекся шумом, суматохой праздника и рискнул вмешаться, дабы устранить насилие. Все двенадцать офицеров уже наказаны в дисциплинарном порядке. По какой же системе еще хотят вырвать у вас новую кару для одного ла Ронсьера?