Владимир Алпатов - Языковеды, востоковеды, историки

Наше общение не исчерпывалось занятиями по истории языка. Как-то Николай Александрович сказал мне: «А теперь я буду учить Вас писать». Мне это сначала не понравилось: казалось, я писать умею, раз мой диплом при защите был признан достойным публикации в виде статьи. Но, взяв написанный мной текст, он стал его править: переставил слова, добавил необходимые связки, убрал много лишнего. Я вынужден был признать, что текст стал лучше. И потом в аспирантуре и позже я давал ему читать все, мной написанное, и он испещрял текст огромным числом замечаний на полях. При этом Сыромятников не стеснялся в своих эмоциях: если что-то нравилось, он писал сбоку «правильно!», но и критиковал беспощадно. До сих пор у меня сохранилось немало машинописных страниц с его заметками. Не со всем можно было согласиться, но он удивительно точно чувствовал слабые места в работе. С замечаниями относительно стиля и языка почти всегда приходилось соглашаться.

Чувствовался опытный и любящий свое дело редактор, которым был Николай Александрович в первые годы работы в Институте востоковедения. Уроки, надеюсь, не прошли для меня даром: я стал писать совсем по-другому. Перечитывая спустя несколько лет свой диплом, я ощущал его как чужой текст. Любопытно, что редактировать чужие работы Сыромятников умел лучше, чем писать свои. В его книгах и статьях, особенно в их первых вариантах, всегда было много отступлений от темы. Причина этого была ясна: как и во время занятий с аспирантами, Николаю Александровичу хотелось высказаться, рассказать, пусть в ущерб композиции, все, что его интересовало. Когда ему приходилось по требованию коллег или издательства сокращать текст, он жаловался: «Словно по живому режут!».

И интересовался Сыромятников не только моими работами. Наш крупный историк Б. Ф. Поршнев любил вспоминать об итальянских гуманистах, которые всегда читали любые сочинения друг друга и обменивались оценками в переписке, и с тоской добавлял, что в наше время такого больше не встречается. Действительно, в Отделе языков всегда бывало проблемой обсудить рукопись монографии или диссертацию, поскольку большинство сотрудников не любили читать чужие работы, особенно по языкам, которыми не занимались. Но Николай Александрович как бы продолжал традиции гуманистов. До самых последних лет, несмотря на возраст, болезни, занятость другими делами, он читал и рецензировал множество лингвистических работ и делал это с удовольствием: ему хотелось знать новые факты и новые трактовки. Порой он жестко критиковал своих оппонентов, не всегда стесняясь в выражениях, иногда несправедливо. Но на него не обижались: все понимали, что он исходил из интересов науки и никогда не переходил на личности.

Ученый был так же внимателен и к оценкам своих работ. Я только был зачислен в аспирантуру, и Сыромятников еще даже не начал со мной своих занятий, как он предложил мне прочесть рукопись «Древнеяпонского языка». Мнение аспиранта первого года не могло иметь значения для публикации книги, к тому же уже рекомендованной сектором к печати, просто автору было интересно. Я был воспитан на отделении структурной и прикладной лингвистики МГУ в совершенно иных традициях, поэтому отнесся к книге довольно-таки критически. В книге были уязвимые места, о которых я еще скажу, но было у меня много пыла и нетактичности молодости. Но Сыромятников не обиделся и кое-какие из моих замечаний принял. Через год он предложил мне прочесть и рукопись книги о временах, давно написанной и залежавшейся в издательстве. Эта книга оказалась для меня более интересной, да и замечаний я мог в силу более близкой тематики сделать больше. И на этот раз Николай Александрович был внимателен к моим замечаниям и предложениям. Он даже внес ряд изменений в рукопись. По моему совету она стала начинаться цитатой из статьи историка-медиевиста А. Я. Гуревича о категории времени в средневековом сознании. Дело тут было не во мне лично: Сыромятникова интересовало любое мнение о его работе, независимо от того, чье оно.

В науке для Николая Александровича ранги не существовали. Я уже говорил о его независимости к Н. И. Конраду, единственному у нас тогда члену-корреспонденту, затем академику среди японистов. Помню, как он, будучи опытным лексикографом, издевался над и в самом деле ошибочными мнениями именитых редакторов больших словарей русского языка: ориентируясь на классическую литературу, они могли описывать вместо современного языка язык XIX в.