Владимир Алпатов - Языковеды, востоковеды, историки

Уже не молодой профессор пытался не только признать допустимость новых методов, но и применить их в своих исследованиях. Не только на лекциях, но и в публикациях начиная с 1960–1961 гг. он ссылался на Рассела, Тарского, Карнапа и Рейхенбаха, излагал понятия теории множеств и исчислений, выделял наборы дифференциальных признаков, составлял таблицы и матрицы. Добросовестно и тщательно Ломтев классифицировал то фонемы, то синтаксические признаки, с явной любовью приписывая им разные способы записи. Впрочем, ряд его классификаций выглядит комично не только для студентов. В одной из публикаций он, например, анализировал не только термины родства, но и названия лиц по отношению к труду, выделяя дифференциальные признаки «умеющий – не умеющий работать», «хорошо – плохо, мало, непроизводительно работающий», «приносящий работой обществу пользу – вред». Скажем, набор признаков 2222 описывается так: «не желающий работать, живущий за счет других в результате определенного общественного устройства: паразит, трутень, Обломов » (бедный герой Гончарова!). Набор же 2221 – то же самое, но «живущий за счет других в результате их попустительства: дармоед, прихлебатель, приживальщик, чужеспинник ». Но, как бы то ни было, позиция была нестандартной. Ломтеву явно хотелось синтезировать марксистскую и западную науку. Недаром он все время подчеркивал, что надо изучать и субстанцию, и форму, а составляющее силу структурализма «признание реляционных свойств лингвистических единиц или объектов», по его мнению, «не имеет ничего общего с идеализмом» (следует цитата из «Философских тетрадей» Ленина). Но синтез этот несколько напоминает представления об идеале во многих восточных обществах: «Техника западная, душа своя»; вспомним статью Н. И. Конрада о японской системе образования. От западной науки нужно взять термины, систему обозначений и прочее «снаряжение в походе», но в походе за наши, советские идеалы.

Так редко полагали в 50–60-е гг., но в годы, когда «выдвиженец» Ломтев осваивал азы марксизма, именно такая точка зрения господствовала. В 20-е гг. и отчасти в первой половине 30-х гг. при крайней резкости тона по отношению ко всему «буржуазному» никак нельзя было его игнорировать и им пренебрегать. Ведущий идеолог тех лет А. В. Луначарский в статье «Достоевский» в 1-м издании «Большой советской энциклопедии», отвергая «идеологически чуждого» писателя, подчеркивал, что каждому коммунисту необходимо его прочесть и в преодолении его закалить мировоззрение. И у каждого классика литературы надо было «учиться мастерству», то же относилось и к современному Западу. В области лингвистики такой подход выразил в речи 1931 г. Марр: «Мы уже перегнали все страны (смех, аплодисменты). Успокойтесь. Но не догнали. Это и есть диалектика… Пониманием метода мы перегнали все страны, но в технике еще не догнали». Не так ли относился Ломтев (независимо от его отношения к Марру) к современной науке Запада? Как часто бывает, первые впечатления остаются самыми сильными. И его отношение к Пражскому кружку в 30-е гг. соответствовало этому.

Официальная линия затем стала другой, особенно с началом «холодной войны»: границы «идеологически приемлемого» расширились, включив русскую классику или сравнительно-историческое языкознание, но то, что оставалось вне этих границ, отсекалось, и даже знакомство с ним не поощрялось. Более гибкие люди вроде Ф. П. Филина, привыкшие «колебаться с официальной линией», выполняли новые директивы, а Тимофей Петрович остался человеком прежней эпохи, как он оставался им и тогда, когда обвинял В. В. Виноградова в панславизме и отходе от интернационализма. И не раз он нарушал принятые правила игры.

Да и сама искренняя, а не ритуальная приверженность марксизму для многих уже выглядела реликтом времен молодости Ломтева. И в 1963 г. на конференции, посвященной «преодолению последствий культа личности в советском языкознании», он с явной грустью отметил: «Говорить о марксизме в языкознании стало признаком дурного тона».

Но история науки все же развивается по спирали, и в 60-е гг. приверженность представлениям позапрошлой эпохи могла оказываться более соответствующей времени, чем следование вчерашним стереотипам. Даже более культурные его коллеги по факультету вроде вышеупомянутого Р. А. Будагова не были способны осваивать новые западные методы. А Ломтев мог, хотя пробелы в образовании ему мешали. При всей расположенности к «передовой» кафедре он не мог вписаться в нее даже не столько по идеям, сколько по традициям и культурному уровню.