Арам Асоян - Данте в русской культуре

В результате переговоров в предпоследнем выпуске «Трудов и дней» был открыт отдел «Danteana», где Эллис опубликовал статью «Учитель веры». В ней, в частности, говорилось: «Поэма Данте есть становление веры, человеческой любви, претворенной в силу своей бесконечности в божественную веру» [796]. Автор полагал, что «Узел, стягивающий все бесчисленные нити, у Данте один; он открывается лишь тому, кто увидит в его поэме художественное воспроизведение действительно и подлинно пережитой мистерии, истинного пути посвящения в тайны бытия (видения) и таинства откровения (догматы) христианской веры, путь посвящения не в смысле узкой специальной доктрины или формальной принадлежности к какой-либо секте, тайному братству или традиции, идущей от древних мистерий, но путь вселенский, всеобщий, единый и единственный для всех…» [797]Такая трактовка «Комедии» уже ничем не напоминала теософию. Если для антропософа в духе доктрины Штейнера «Истина – путь жизни в „Я“» [798], то для Эллиса, толкующего Данте, это путь, «пройденный некогда как стезя падения совершеннейшим из Духов и всей вселенной, лежащий в будущем после воплощения Бога стезею возврата и примирения с создателем», т. е. путь «от сознания близости вечного осуждения до последних высот благодатного слияния с Творцом» [799]. Это значило, что стезя духовного восхождения и преображения Данте определялась теперь для Эллиса формулой «Никто не придет к Отцу, нежели через Него» (Христа. – A.A.), и былой символ веры «Sic et non» [800], который подразумевал, что «можно быть Розенкрейцером, не будучи христианином» [801], он уже изжил.

Об этом свидетельствовало и предисловие к новой книге стихов – «Арго», в котором Эллис, как будто оглядываясь назад, писал: «Увидев всю ложь своих путей, не раньше сможет поэт понять, что не впереди, а позади его истинный путь и тайная цель его исканий, что не обманут он голосами зовущими, но сам предал и позабыл обеты, принятые некогда перед истинным небом и несвершенные; что не исполнив данных обетов, безумно искать иных и что эти забытые обеты – навсегда. Он увидит свой утраченный небесный Рай далеко позади себя столь же прекрасным, как и всегда, и все те же неземные три пути к нему – путь нищеты духовной, чистоты и смирения. Три пути эти – едины! Они – единственны!.. Они указаны свыше, заповеданы навеки! Тому, кто решил им следовать, предстают три великие и вечные символы, равных которым не было и не будет: крест монаха, чаша рыцаря и посох пилигрима.

Воспевший достойно эти три пути и эти три символа станет воистину поэтом религиозным; принявший их до конца – святым. Но даже и тот, чей голос слаб и шаг нетверд, сможет до земли преклониться перед совершенством и святостью этого старого и вечно нового пути, повторить забытые, несовершенные обеты, оплакать все былые падения и измены, и еще не видя Рая и Иерусалима Небесного воспеть, как может, два их земных подобия, два святых града, Иерусалима и Ассизи! Такая песнь да станет чаянием будущего возрождения христианского искусства.

Не веря иным путям, мы верно ждем Рыцаря Бедного» [802].

Пафос этого экстатического выступления снова восходил к творчеству Данте. В стихотворении «Флорентийский собор» Эллис писал:

Почти одновременно с «Арго» в издательстве «Мусагет» был напечатан трактат Эллиса «Vigilemus!», предисловие к которому датировано 15 сентября 1914 г. Собственно, это последняя «мусагетская» книга Эллиса, где он публично рассчитался со своими теософскими и антропософскими соблазнами. «История нашей культуры после разрыва с религией на исходе XIII века, – проповедовал Эллис, – может быть обозначена как неуклонное следование по пути „удаления от Бога“, и сообразно развитию этого начала должна строиться точная классификация самих ступеней великого падения культуры. Сообразно с этим постепенно вырождалась сама идея религии, заменяясь последовательно теологией, мистерией (гнозисом), мистицизмом, магией, оккультизмом, теософией и наконец антропософией. В последней мы осознали, как далеко зашли, и отказались от quasi-религиозных претензий…» [804]

Отказ от таких претензий значил для Эллиса абсолютное неприятие мифотворчества, а следовательно, и категорическое возражение против трактовки «Божественной комедии» как образца мифотворческого искусства, утвердившейся в символизме благодаря штудиям Вяч. Иванова [805]. «По существу, – писал Эллис, – мифотворчество есть эстетизация ясновидения, проектирование в образах-символах мистических откровений… созерцание богов (иерархий) издали, в перспективе и искание приблизительных аналогий в области человеческого и природного…» [806]Всецело апеллируя к мифотворчеству, продолжал Эллис, «мы забываем, что диктатура мифа давно миновала… Монотеизм исключает полновластное религиозное значение мифа. Так, для древнего еврея Библия не могла быть мифом, для магометанина Коран нисколько не мифология, средневековый монах ужаснулся бы мифотворческого понимания Евангелия как „прелести“ и соблазна. Для Данте путь по загробным мирам не был никогда мифотворчеством, а аллегорически-символическим описанием реальных видений, подобных большинству сообщений ясновидцев и боговидцев его эпохи. В корне „Divina Commedia“ столь же мало мифотворчество, как и „Откровение Иоанна“» [807]. Путь героя «Божественной комедии», странника по царствам потустороннего мира, стал для Эллиса образцом инициации, посвятительного обряда, в котором средневековая мистика четко различала отдельные ступени посвящения – via purgative, via illuminative, via unitiva, – т. е. ритуала, которого многие из символистов искали для себя вполне реально [808].