Константин Поливанов - Пастернак и современники. Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения

Первое из 25 стихотворений Юрия Живаго, составляющих семнадцатую часть (главу) романа «Доктор Живаго». Написано в 1946 году.

Герой – одновременно представляющий себя и самим Гамлетом, и актером, исполняющим его роль на сцене («подмостки»), и ощущающий себя в положении Христа в Гефсиманском саду, пытается угадать свое будущее, расслышать его (ср.: «услышать будущего зов» в стихотворении Пастернака «Быть знаменитым некрасиво…»).

Молитва в Гефсиманском саду, непосредственно предшествующая аресту, допросу и казни Христа – один из самых драматических эпизодов Евангелия: Христос с учениками пришел в Гефсиманский сад и, сказав им бодрствовать и молиться, сам отошел в сторону и, обращаясь к Богу Отцу, просил, если возможно, избавить его от грядущих мучений. Грядущая мучительная судьба называется Христом «чашей», которую ему надлежит испить, и он молит о возможности «пронести мимо него эту чашу», подчеркивая при этом, что готов полностью выполнить волю Отца, если она именно такова. Возвращаясь несколько раз к тому месту, где оставались ученики, Христос обнаруживал их спящими и вновь просил бодрствовать и молиться – они же снова засыпали. Когда Христос вернулся к ним последний раз, то увидел стражников во главе с Иудой, которые пришли схватить его.

То, что герой не тождественен, а лишь сопоставляется с актером, Гамлетом и Христом, ясно из второй строки первой строфы – никакого «дверного косяка» нет ни в «Гамлете», ни, соответственно, на сцене, ни в евангельском Гефсиманском саду. Он одинок в ночи, где подобно биноклям в темном зрительном зале на него направлен свет звезд, одинок подобно Христу в Гефсиманском саду (ср.: последнее стихотворение цикла – «Гефсиманский сад»: «…Ночная даль теперь казалась краем / Уничтоженья и небытия. / Простор вселенной был необитаем, <���…> И, глядя в эти черные провалы, / Пустые без начала и конца, / Чтоб эта чаша смерти миновала, / В поту кровавом он молил отца…») и обращается к Богу с просьбой избавить его от грядущих испытаний и несчастий. Бог при этом превращается в режиссера (сценариста) земной судьбы человека (ср.: в стихотворении «Мейерхольдам»: «…Так играл над землей молодою / Одаренный один режиссер, / Что носился, как дух, над водою / И ребро сокрушенное тер…»), однако, соглашаясь играть роль в сценарии, герой хотел бы все же уйти от настающей уже сейчас трагической развязки («другой драмы»). Но изменить ход вещей невозможно, герою, как и Христу, суждено остаться одному в ночи со своей молитвой, окружающий мир, который мог бы повлиять благотворно на его судьбу, не способен поддержать его. Стихотворение завершает поговорка, контрастирующая своей нарочитой простотой («общее место», «трюизм») со сложностью выстроенной системы «многослойных» образов (вдобавок эту поговорку уже употреблял в русской поэзии конца XIX века А. Н. Апухтин, считавшийся литературными современниками Пастернака поэтом «примитивным», «романсным»). Этот прием, видимо, подчеркивает вечность и общность (едва ли даже не тривиальность) трагической ситуации, в которой оказываются Христос, Гамлет, герой романа и герой стихотворения (лирическое «я»).

Герой стихотворения – лирическое «я» – может быть определен нами как сам Юрий Живаго, который в романе Пастернака был не только доктором, но и поэтом, или как поэт вообще, в роли которого представляют себя сам Пастернак или опять же герой его романа.

Можно сказать, что в сюжете стихотворения присутствуют в качестве «персонажей» как бы одновременно четыре пары – Христос и Бог Отец, Гамлет и отец, актер и режиссер, поэт и определяющий его назначение Бог (Судьба? История?). Отметим, что и в разговоре о «назначении поэта» здесь также присутствует некоторая двойственность – поэт Пастернак / поэт Живаго (задачей которого и оказывается прежде всего «прожить жизнь»).

Принимая лирическое «я» стихотворения именно за поэта, мы можем увидеть здесь и разговор о двух отношениях к поэзии (и шире – к искусству) как к игре и как к судьбе, (когда начинается «другая драма») (ср.: «…Старость – это Рим, который / Взамен турусов и колес / Не читки требует с актера, / А полной гибели всерьез…» и дальше – «И здесь кончается искусство, и дышат почва и судьба»). Поэт здесь оказывается противопоставлен «аудитории» читателей (слушателей), как актер – зрительному залу, как одинокий человек – звездной ночи и как Христос – не понимающим драматизма момента спящим ученикам в Гефсиманском саду.