Ирина Панченко - Эссе о Юрии Олеше и его современниках. Статьи. Эссе. Письма.

Мистика символистов была чужда Юрию Олеше, но образы Незнакомок, Прекрасных Дам всё же проникали в его стихи. Вот как он описал фаворитку короля Бьянку, явившуюся в королевский дворец прекрасной Незнакомкой: «Движенья нежных рук и шелесты шелков струили запах странный… Взвевая грустный сон, неясный и туманный». [134] Олеша Ю. Двор короля поэтов // Огоньки. 1918. № 29–30. 18 ноября.

Олеша использовал так же и характерные, скажем, для Гиппиус и Блока, эпитеты. Сравним: у Гиппиус «пустое и бледное небо», «вечерняя заря», «безумная печаль»…; у Блока «бледные тучки», луна – «спутник бледный земли», «ранняя утренняя заря», «тоска безбрежная», «острожная тоска»…; у Олеши той поры можно найти: «месяц… печальнобледный», «в августе… парк печальней», она – «печальна и прекрасна», «бледная луна», «бледный небосклон», «гаснущая заря», «последний закат»… Привожу эти параллели ни в коем случае не для того, чтобы уподобить скромные поэтические опыты Олеши тех лет стихам литературных корифеев. Здесь, разумеется, дистанция огромного размера. Хочу лишь показать, что Олеша во время своего ученичества был чуток к поэзии предшественников, к их слогу, к их поэтическому словарю, культу Красоты.

Более прямолинейное ученичество Олеши находим в довольно большом списке его ранних стихов, созданных в подражание Северянину. Можно ли было молодому человеку не быть очарованным творчеством столичной знаменитости, которая собственной персоной пожаловала в Одессу с поэзо-концертом? Особенно побывав на этом концерте?

«Это было в Одессе, в ясный весенний вечер, когда мне было восемнадцать лет, когда выступал Северянин – само стихотворение, сама строфа. Правда, я был тогда очень молод; правда, это было весной в Одессе… Эти два обстоятельства, разумеется, немало способствовали усилению прелести того, что разыгралось передо мной. Заря жизни, одесская весна – с сиренью, с тюльпанами – и вдруг на фоне этого вы попадаете на поэзо-концерт Игоря Северянина…», – ностальгически вспоминал Олеша в своих записях. [135] Олеша Ю. Ни дня без строчки // М.: Советская Россия, 1965. С. 123–124.

В 1917 году в журнале «Бомба» Олеша печатает «Сиреневое рондо», «Письмо истеричной женщины», «Письмо с дачи», «Письмо из степи», в 1918-м – «Письмо» в том же журнале, «Триолет» в журнале «Огоньки», «Настроение "Fleur d'amour"» (Из интермедии «Сон кокетки») в журнале «Фигаро»… В этих стихах – «красивая», придуманная жизнь. Восторженно, без тени иронии Олеша пишет о «роковом» герое, расточающем комплименты дамам в «загородной кофейне»:

О самовлюблённой героине, «стройной и загорелой», которая поёт голосом «контральто», живёт на даче с мамой, поэт пишет от её лица:

Героини этих стихов не всегда элегичны. Они бывают яростно ревнивы:

Наиболее «северянинское», пожалуй, «Настроение "Fleur d'amour"», где воспета роковая, жестокая и равнодушная

«синьора» (похоже, царских кровей), скучающая «под опахалами», играющая «в парке с арапчатами»:

В этой группе стихов мы встречаем у Олеши характерные, увы, негативные, приметы «северянинского» эгофутуризма: воссоздание якобы «аристократического» быта и «аристократических» же отношений между героями, употребление «упоительных» для автора иностранных слов, сочинение «неожиданных» неологизмов («солнчится сердце», «маникюрные руки», «жасминное утро», «одеколонный оаз», «опененная эмаль» залива), склонность к «изыскам» экзотики, преломляющихся в китч, промахи вкуса. В ослеплении Северяниным куда-то подевались в поэзии Олеши все бунинские поэтические приоритеты – «такт, точность, краткость, простота»; уменье писать «абсолютно по-своему, вне каких бы то ни было литературных влияний и реминисценций». [137] Катаев В. Трава забвенья. С. 278.