Михаил Панов - И все-таки она хорошая!

Впрочем, некоторые круги буржуазии стояли за реформу, и о мотивах своей поддержки писали весьма откровенно. Грамотный рабочий «толковее» неграмотного, писал один буржуазный публицист.

Эта толковость при грамотности должна даваться школой, которою надлежит готовить нам… всю рабочую массу, способную идти в уровень с требованиями боевой конкуренции… Деревенский ребенок, которому книжка опротивела из-за трудностей школьной учебы, бросает всякое чтение после школы, почти все забывает, вступает в жизнь и полуграмотным и бестолковым! И таково большинство наших рабочих.

Трудно сказать, чего здесь больше: клеветы на рабочих или жадного стремления выжать из них все до последнего. Кончается послание плаксиво-сентиментально:

Неужели, господа, это (т. е. малограмотность народа. — М. П.) маловажный факт, даже с нашей чисто утилитарной точки зрения, уж если мы не хотим по-человечески отнестись к напрасным слезам и страданиям миллионов детей…? [74] Приложение к «Тверской газете» (22 апреля 1912, № 37). «Доклад обществу для содействия улучшению и развитию мануфактурной промышленности». (В некоторых случаях сохраняю орфографию подлинника.)

Плаксивый тон весьма примечателен. Очевидно, мало было надежды, что большинство заводчиков посочувствует демократизации русского письма.

Но были и другие мнения. Фортунатов получил письмо, подписанное: «Ремесленники города Житомира». В письме говорилось, что простой рабочий человек не может полностью овладеть сложным русским письмом, с ятями, с сотнями разных каверзных написаний.

Если же и есть счастливцы, кои говорят и пишут правильно, то это досталось им благодаря интеллигентной среде, среди которой выросли, воспитывались — имея при том достаточно средств, чтобы быть среди хорошо образованных воспитателей…

О врагах реформы сказано строго:

Только такие, как Суворин, могут не сочувствовать предпринимаемой реформе, так как подобные люди рождаются, воспитываются и работают не ради добра на благо ближнему, а ради того, чтоб выделиться внешне из среды, получить сладкий пирожок, и с высоты-мишурного величия, с гордым самообольщением презрительно взирать на обездоленную братию и в то же время читать лекции о добре — истине, о вредности сладкого пирожка для желудка [75] Архив АН СССР, ф. 90, оп. 2, ед. хр. 11; лл. 12 об — 14. Орфографию, очень своеобразную, не передаю. …

В печати стоял рев противников реформы. О чем писали они? О том, что традиционное русское письмо освящено историей. Что после реформы орфографии народ не сможет читать священное писание. Что без буквы ять не отличить образованного от невежды. Что надо беречь русский язык, а реформаторы хотят его испортить.

А. А. Шахматов

Последний довод поддерживался особенно ретиво. Это был прямой вздор; изменение письма — вовсе не изменение языка. Письмо — одежда, мундир языка. Говорят: рукава очень длинны, надо бы подрезать!…И в ответ — вопль: не позволим рубить руки!

Ремесленники из Житомира писали в своем письме: «Реформа касается внешности, правописания, а не живого языка, который реформируется временем и обществом, а не комиссией»… Фортунатов подчеркнул это место в письме и с особым удовольствием доложил о нем орфографической подкомиссии. Прочесть целиком это послание житомирцев он не смог. Из-за резкости выражений, писал Фортунатов, оно «не могло быть доложено мною в полном виде» даже членам подкомиссии.

Предложения подкомиссии были глубоко продуманны, дельны, практичны. Почти все они имели фонемный характер. (В Комиссии участвовал и создатель фонологии И. А. Бодуэн де Куртене.) Все они были направлены против мертвых традиционных написаний. «Желательно, — говорил Фортунатов, — освободить русское правописание от всех тех орфографических правил, которые не основываются на фактах, существующих в языке».

Но от первоначального, последовательного плана пришлось не раз отступить. Ф. Е. Корш, участник комиссии, блестящий ученый-языковед, сторонник решительного облегчения русского письма, говорил, что положение подкомиссии можно обрисовать пословицей: и хочется, и колется, и маменька не велит… Маменька, и правда, не велела. Когда предложения ученых были вполне обдуманы и готовы, президент Академии великий князь Константин приказал все положить под сукно: верхи царской России сочли «орфографическую смуту» нежелательной.