Виктор Бочков - Островский в Берендеевке

В конце января 1790 года произошло новое нападение отряда на помещичью усадьбу. В деревне Кузнечихе Суздальского уезда проживала дворянка старая вдова Екатерина Мячина, превзошедшая своею алчностью всех окрестных помещиков. Ее собственные крестьяне люто ненавидели барыню. Они-то и призвали в Кузнечиху Ивана Фадеевича и его товарищей.

Как всегда «станишники» действовали внезапно, зная, что Мячина подготовилась к отражению нападения. «Подъехав к ее дому, Фома встал с товарищами на карауле, – гласят следственные материалы, – а он, Фадеев, с товарищами пошли в людскую избу, где, перевязав всех людей, вошли в покои, которые были отперты». Характерно, что Иван Фадеевич действовал в полном единении с крестьянами. Многочисленная дворня Мячиной не оказала ни малейшего сопротивления, хотя была вооружена – «разбойники» забрали в усадьбе два ружья, пистолет, тесак. Кто-то заранее отпер входные двери в барские комнаты. Наконец, упомянутый в документе Фома – это мячинский крепостной Фома Никитин, делегированный в отряд крестьянами.

Сама Мячина на следствии показала, что «разбойники, бив ее, приговаривали, что они приехали отнять у нее жизнь, за разорение будто бы ее крестьянина Макара с детьми за то, что бежал сын его, Макара – Петр».

Власти всполошились, начались поиски становища отряда Хабарова. В зимнее время тому трудно было укрыться. Поэтому атаман распустил своих товарищей, условившись встретиться с ними весной в Москве на Красной площади. Сам он не особенно заботился о собственной безопасности – известно, что Фадеич открыто появлялся в Нерехте и проводил в ней по полдня. Теперь же он, вместе с Лукой Жарковым, отправляется в Мологу, затем в Рыбинск и Ярославль. Проведя там восемь дней, они вернулись в Подозерье, к пономарю. Дом, однако, находился уже под наблюдением – полиция схватила всех его обитателей спящими. У атамана были взяты, среди прочего, ружье, пистолет и сабля.

Суд состоялся в 1791 году. Приговор был традиционно жесток: Ивана Фадеевича и его друзей постановили бить нещадно кнутом, выжечь каленым железом знаки на лбу и на щеках и отправить на каторгу в Сибирь.

Появление очерка Полушина связано с борьбой на местах вокруг проведения реформы по отмене крепостного права. Сама по себе публикация в 1861 году в официальной губернской газете большого сочувственного рассказа о вожаке неудавшегося крестьянского выступления против помещиков необычна. К тому же автор в заключительных словах очерка недвусмысленно и смело подчеркнул, кем он считает Ивана Фадеевича. Во Франции, пишет Полушин, во время революции 1739 г. были так называемые крестьяне – «поджигатели». И заканчивает: «И у нас на Руси были такие «поджигатели» в виде Фадеича, Разина, Пугачева и прочих». Перечень ошеломляющий!

Знал ли Н. А. Чаев об очерке Полушина? Вполне возможно, не исключено даже, что именно он натолкнул писателя на мысль написать пьесу. Но для разработки ее сюжета он использовал не материал очерка, а слышанные в детстве в нерехтской усадьбе предания о благодушном разбойнике. Недаром ведь и пьеса названа не «Атаман Фадеич», как очерк, а «Сват Фадеич».

Не приходится сомневаться, что Александр Николаевич Островский тоже знал о публикации в «Костромских губернских ведомостях». Именно в середине 1860-х годов, предполагая создать ряд исторических пьес, драматург заботливо концентрирует сведения по истории костромского края. Сделать это было ему несложно – в Костроме проживал его дядя, виднейший краевед Павел Федорович Островский, поддерживающий с племянником родственную переписку. Кроме того, костромичом же был другой его родственник, Павел Иванович Андронников, в 1850-х гг. редактор (до Н. А. Полушина), а потом постоянный автор неофициальной части «Губернских ведомостей». Александр Николаевич часто обращался к нему за консультациями. Зная о работе родственника над либретто, оба костромича-краеведа снабдили его номерами газеты с нужным очерком.

В пьесе Чаева очерк Полушина не оставил почти следа, но анализ текста либретто Островского показывает, что «Атаман Фадеич» был для него источником, откуда заимствованы данные о Фадеиче, как народном вожаке. Сообщение Полушина о сравнительно быстрой поимке атамана, который, согласно Чаеву, успешно ускользнул от преследования на целых двадцать лет, обусловил сквозивший в либретто мотив исторической обреченности крестьянского бунтаря.

Биография Ивана Фадеевича Хабарова осталась у Н. А. Полушина недосказанной, либретто Островского – не завершено, существует лишь его черновой вариант. Причин тут несколько. Драматург, кажется, так и не нашел композитора, который бы заинтересовался либретто. И сам он утрачивает к нему интерес, увлекшись работой над исторической хроникой «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», о которой в марте 1866 года писал Н. А. Некрасову, что «это составит эпоху в моей жизни». Завершение хроники, в свою очередь, вызвало недоразумение с Н. А. Чаевым. Тот в 1865 году написал собственную пьесу «Дмитрий Самозванец», которая была принята к постановке на сцене прежде произведения Островского. Ставить одновременно две одноименные пьесы было для дирекции театров затруднительно. Островскому пришлось приложить много усилий, чтобы добиться снятия со сцены московского театра драмы Чаева и замены ее своей хроникой. Это привело к охлаждению его отношений с Николаем Александровичем и сделало неудобным опубликование либретто.