Елена Степанян: О Михаиле Булгакове и «собачьем сердце»

Филипп Филиппович звонит Петру Александровичу, Пётр Александрович велит домкому убираться, Вяземская мычит на прощание, что Филипп Филиппович – «ненавистник пролетариата», он преспокойно с ней соглашается. Узреть в данном случае какой-то героизм в поведении учёного мог только пёс Шарик:

Пёс встал на задние лапы и сотворил перед Филиппом Филипповичем какой-то намаз.

И ты, читатель, стыдно сказать, ему уподобился. И тревога твоя за дорогого тебе учёного – ложная. Ничего ему не грозит. Он это прекрасно знает. И если он гневается, то по другой причине, но совершенно справедливо. Во-первых, ему ковры испачкали, а он их очень уважает, чуть ли не по отчеству зовёт – «все ковры у меня персидские». А во-вторых, к нему ворвались и грубо отвлекли его в тот момент, когда он собирался обедать!!! Тут необходимо отметить, что наука, пришедшая на смену всем прежним религиям, превзошла их также по части терпимости и гуманности. Хотелось бы посмотреть на этого Швондера где-нибудь в Древнем Риме или в Египте, если бы он преградил дорогу Верховному жрецу, идущему во Храм для вкушения священной трапезы, и стал бы дискутировать с ним по поводу излишков жилплощади, у данного жреца имеющихся. Хотелось бы посмотреть, что после этого осталось бы от такого Швондера.

Но вот он с позором удаляется, а Жрец, вновь обретя спокойствие, без которого немыслимо священнодействие, вступает в столовую.

Веди себя прилично, читатель, не про тебя всё это – ни хрустальные графинчики с разноцветными водками, ни серебряное крытое блюдо, источающее пахнущий раками пар, ни маринованные угри, ни нарезанная тонкими ломтиками сёмга, ни сыр в слезах, ни обложенная снегом икра в серебряной кадушке. Тебе, равно как и собаке Шарику, отведена здесь роль наблюдателя, и насмешник-автор ничуть от тебя не скрывает, что ты присутствуешь не на простом обеде (такой обед даже стыдно назвать простым), а при некоем священном ритуале.

Стол подобен гробнице– аналогия с жертвенником.

Салфетки свёрнуты в виде папских тиар– аналогия с первосвященником. Ниже говорится, что «во время этих обедов Филипп Филиппович получил звание божества». Всё верно, во всех мистериях именно первосвященник выступает как заместитель божества.

Во время трапезы Филипп Филиппович проповедовал. И тема его проповеди – не что иное, как Еда.

– …Есть нужно уметь, а представьте себе – большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать – что съесть, но и когда и как. (Филипп Филиппович многозначительно потряс ложкой.) И что при этом говорить.

Запомни эти слова, читатель! Не потому, что они имеют для тебя практическое значение, ибо в столовке, где ты травишься, подобные сведения – это информационный балласт. Запомни их потому, что впоследствии они помогут тебе разобраться в системе взглядов Филиппа Преображенского и выбраться наконец из лабиринта собачьих сердец.

Но всё происходит наоборот. Читатель немедленно забывает важнейшие положения проповеди Филиппа Филипповича, потому что слышит от него нечто такое, что для интеллигентного человека слаще всего на свете и может сравниться только с чёрной икрой. Великий учёный начинает и в хвост и в гриву честить ИХ.

– Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет – не говорить за обедом о большевизме… И – боже вас сохрани – не читайте советских газет.

Что, съели?!

Или вот такой пассаж:

– Люди… которые вообще отстав в развитии от европейцев лет на двести, до сих пор ещё не совсем уверенно застёгивают собственные штаны…

Так их, так их!

Но это всё же не апофеоз. Апофеоз читательского восторга происходит в том месте, где Филипп Филиппович высказывается о событиях 1917 года. Что же произошло, по профессору Преображенскому, в этом достопамятном человечеству году? А вот что:

– В марте 17-го года в один прекрасный день пропали все калоши, в том числе две пары моих, три палки, пальто и самовар у швейцара!

Читатель заливается счастливым смехом и, вытащив из карманов оба кукиша, громко аплодирует.

Ах, читатель! Злорадство твоё – в чужом пиру похмелье. А профессор Преображенский вовсе не острит, он говорит чистейшую правду. В одна тысяча девятьсот семнадцатом году для негоне произошло ничего более существенного, чем пропажа калош. Потому что стоял он и стоит на такой высоте, что все потрясения и бури мировые проходят под ним, и пенистые гребни взметённых волн достают только до его ступней, то бишь до калош.