Анатолий Вассерман - По следам литераторов. Кое-что за Одессу

Мать получает от родственника-юриста совет: «Отдай девочку в учение к портнихе, сына – к плотнику». Вряд ли при этом родственник вспомнил, что Иешуа Иосифович Давидов, более известный как Иисус Христос [609], по первой профессии был плотником, и захотел так воспитать из Жаботинского нового Мессию [610]. Просто он считал ремёсла единственным вариантом для обнищавшей семьи. Но Ева Марковна Зак недаром была правнучка великого раби [611]Яакова Кранца [612], на чьи знаменитые лекции собирались евреи и местечек, и больших городов, включая Лемберг [613]и Берлин. Она открывает маленький писчебумажный магазин и даёт детям гимназическое образование.

Как мы уже упоминали, Жаботинский учится с Чуковским. Но если Чуковскому не дали закончить гимназию по «закону о кухаркиных детях» ( см. главу 7), то Жаботинский ушёл из гимназии сам: дерзкий поступок – особенно с учётом того, как тяжело матери доставались деньги на его образование. Небольшое отступление: когда в 1964-м году журнал «Юность» решился напечатать рассказ Фридриха Горенштейна «Дом с Башенкой», ему дали анкету автора. От обычных анкет она отличалась наличием строки «псевдоним». Горенштейн посидел минут пять и поставил прочерк. Потом он говорил, что именно эти пять минут и этот прочерк определили его и литературную и жизненную судьбу [614].

В судьбе же Жаботинского много резких поворотных моментов, но уход из гимназии за полтора года до окончания – первый и определяющий. Иначе – по его словам – был бы университет, адвокатура, при его талантах – богатая и успешная практика, и – как вариант – расстрел большевиками среди заложников-буржуа. Конечно, так далеко юный Жаботинский заглядывать не мог, хотя во многих политических прогнозах в будущем пугающе точен. Уход из гимназии – просто желание выйти на простор жизни. Тем более, что к 17 годам он владеет семью языками: английскому обучила старшая сестра, французскому – двоюродный брат, польскому (хотел читать Мицкевича в оригинале) – одноклассник, идиш освоил, слушая разговоры матери с родственниками, а первые уроки иврита получил от Равницкого – друга и соавтора Бялика. Вот пример благотворности интернационального и мультикультурного города: только испанский пришлось учить по самоучителю, ну а русский был родным.

Он был, конечно, фантастически способным. По яркости и, если можно сказать, быстроте таланта на ум приходят два Льва Давидовича – Троцкий и Ландау [615].

С 13 лет Жаботинский рассылает в газеты и журналы свои литературные произведения и переводы. Его перевод стихотворения Эдгара По «Ворон» остаётся лучшим до сих пор, хотя переводили это «готическое» стихотворение и Мережковский, и Брюсов, и Бальмонт, и десятки менее известных – но профессиональных – поэтов. «Отрыв» перевода Жаботинского таков, что стихотворение печаталось именно в его переводе, даже когда само имя Жаботинского в СССР было под запретом. Можем предположить, что Маршак не получил бы Сталинскую премию в 1949-м за переводы сонетов Шекспира, если бы не «рокировка» – Маршак стал из сиониста поэтом [616], Жаботинский – наоборот.

Бросив гимназию, Жаботинский поступает в штат газеты «Одесский листок». Напомним, что позже – с его подачи – корреспондентом в Лондон едет Чуковский. Сам Жаботинский может выбирать между Берном и Римом: там ещё нет собственных корреспондентов газеты, чьё «провинциальное» название не должно нас сбивать с толку – это совершенно общероссийская газета и по кругу затрагиваемых тем, и по классу журналистики.

Жаботинский едет в Рим, где одновременно пишет фельетоны для газеты и изучает право в римском университете. Если в «Одесском листке» печатают фельетоны [617]«Альталены» [618], то номер продают по тройной цене [619]. Итальянский он осваивает так, что, как сам шутил: « римляне думают, что я из Милана, а сицилийцы принимают за римлянина ».

Чуковский пишет: « от всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация, в нём было что-то от пушкинского Моцарта, да, пожалуй, и от самого Пушкина… Меня восхищало в нём всё ». Напомним, что изданные посмертно дневники Чуковского выявили в нём невероятного мизантропа – тем ценнее это восхищение Жаботинским!

Согласно «канонической» трактовке, Кишинёвский погром 1903-го года (о нём мы писали в главе 8 в связи с поэмой Бялика «В городе резни»: в переводе Жаботинского – «Сказание о погроме») «развернул» Жаботинского к еврейскому вопросу. Но он переводил Бялика и раньше, да ещё в 1902-м году написал полемическую статью о сионизме [620], короче – он был внутренне готов к этому развороту. С другой стороны, он жил с благодушным убеждением, что « когда-нибудь у нас будет своё государство и что я поселюсь там. В конце концов, это знала и мама, и тётка, и Равницкий. В возрасте семи лет я спросил маму, будет ли у нас государство. «Конечно, будет, дурачок», – ответила она. Это было не убеждение, это было нечто естественное, как мытьё рук по утрам и тарелка супа в полдень » [621].