Дмитрий Быков - Время изоляции, 1951–2000 гг.

Как оказалось, не только. Но я против той мысли, что Сорокин отвечает за кровавую сущность девяностых. Это он её по-писательски почувствовал. И такие ли жидкие матери, такие ли калоедства имели место тогда? Сейчас, когда мы, например, в романе Алексея Иванова «Ненастье» читаем описание тогдашних разборок, они нас еле щекочут. А для сознания девяностых годов это был действительно шок. Кроме того, недавно один автор довольно точно написал, что Сорокин верно почувствовал оккультную природу девяностых. Это то, о чём впоследствии несколько мягче написал Пелевин в «Числах»: цели и смыслы исчезли, остались цифры, числа. Вместо этики остались какие-то математические зависимости, что замечательно показал фон Триер в «Нимфоманке»: там все действия героини подчинены рядам Фибоначчи. Числа правят миром. И в том, что сердца четырёх в виде ледяных кубиков останавливаются в определённой числовой последовательности, наверно, есть паганизм, языческая, культовая, ритуальная, оккультная сущность девяностых. Ведь в самом деле, и Пелевин говорит о том, что руководствоваться соображениями пользы в девяностые было совершенно невозможно. Можно было руководствоваться привязанностью к числам: к цифре 3, к цифре 4. Можно сказать, что девяностые были временем ожившего синдрома навязчивых ритуалов, обсессией. Когда у человека нет убеждений, а есть травма, у него появляется обсессия.И поэтому роман Сорокина – это памятник обсессиям, сразу многим, в том числе и болезненной привязанности к теме копрофагии.

По жанру, как и большинство текстов Сорокина, это пародия – почему мне и кажется, что он Александр Иванов нашего времени, но просто это принято считать постмодернизмом, хотя никакого постмодернизма в этом нет. Все великие тексты по жанру пародии, даже Евангелие – пародия на Ветхий Завет. И «Дон Кихот», как мы знаем, пародия, и «Гамлет», а уж «Горе от ума» – пародия на «Гамлета». В общем, пародия – это инструмент движения литературы. Благодаря пародии, пародической функции литература развивает себя. «Сердца четырёх» – это пародия на всё сразу. И хотя Владимир Новиков тогда в своей замечательной пародии на «Сердца четырёх» писал, что стояла жатва, клятва и битва в пути. Наверно, всё-таки Сорокин этим не исчерпывается. Да, герои «Сердец четырёх» – это классические герои советской литературы: героический мальчик Серёжа, девушка-спортсменка, универсальный солдат Оленька, ветеран войны, одноногий Штаубе и хмурый Ребров, который даже фамилией своей намекает на некоторую свою ребристость, жёсткость. Не будем забывать, что Ребров – герой одной из лучших повестей Трифонова «Долгое прощание». Вот этот мрачный тип, советский инженер, он же разведчик, он же спецназовец, ветеран, пионер и красавица – они все вместе олицетворяют образцовый набор совлита, но попавший в принципиально новые условия. Вместо того чтобы спасать от аварий на производстве или от пожара или бросаться, соответственно, в прорубь, они совершают ряд непостижимо абсурдных действий и гибнут сами.

Есть там один очень откровенный эпизод, когда проводницу, вдобавок беременную, простите, трахают в мозг, просто стесав ей затылок и членом проникая в мозговое вещество. Это совершенно точная метафора идеологического изнасилования. И вот что я скажу: когда в девяностые годы я читал Сорокина, это раздражало, а сейчас это радует, потому что вернулся контекст. Всегда хочется советского положительного героя посадить на кол или сделать с ним что-нибудь вроде того, что делают с этой проводницей. Ну он достал, ну он везде, он такой положительный! Всегда хочется схватить его за маленькие крепкие уши и по возможности оторвать. Но когда вернулся контекст, вернулось и очарование прозы Сорокина. «Сердца четырёх» читаются сегодня как своего рода антипроизводственный роман. А производственный роман мало чем отличается от мафиозно-криминального, просто в одном бетон производят, а в другом в него закатывают.И когда сегодня читаешь эту книгу, возникает какое-то здоровое мстительное чувство. Это приятно. Я уже не говорю о том, что некоторые эпизоды, например, монолог Штаубе, где он начинает свою речь с апологии эбонитовых смол, а заканчивает историей о варёных детях, воспринимаются уже не просто как пародия. Они воспринимаются как проявление какой-то хтонической, звериной сути любой местной идеологии, неважно, идеология ли это дикого капитализма, шоковой терапии, либерализма, консерватизма, суверенности. Это всё уже не важно. Я думаю, что после «Сердец четырёх» писать «Сахарный Кремль» было уже не обязательно. Этот небольшой роман вызвал тогда сенсацию, и, конечно, советская проза ещё не была готова к такому ожогу, но уже годах в 1994–1995-х, когда были напечатаны и «Роман», и «Норма», два самых обширных и, думаю, главных произведения Сорокина, шок этот несколько улёгся. И очень скоро Сорокин действительно оказался главным российским писателем, наряду с Пелевиным, но в чём-то и главнее Пелевина. Сам Сорокин определил эту разницу, сказав: «Я всё-таки героин, а Пелевин – так, марихуана». Это было сказано вполне дружелюбно. И действительно, Пелевин – гораздо более лёгкий наркотик.