Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Следует пояснить, что около 25 лет тому назад, в Нью-Йорке, я обдумывал идею продолжения моего «Дара», т. е. описание жизни Ф<���едора> и З<���ины> в Париже [508].

Набоков говорит здесь, во-первых, о «расширенном» «Даре», что соответствует его пометке на рукописи «Второго приложения», согласно которой в первый том, помимо пяти глав романа, должны были войти два приложения, и, во-вторых, о продолжении романа – описании жизни Федора и Зины в Париже, то есть именно о том, что составляет содержание нашей «Розовой тетради». Говоря в ноябре 1964 года, что продолжение «Дара» он обдумывал «около 25 лет тому назад», Набоков уточняет: «в Нью-Йорке», что не оставляет сомнений в том, что продолжение «Дара» сочинялось уже после отъезда из Европы в мае 1940 года. Он вновь никоим образом не связывает этот замысел с «Solus Rex» или со своими парижскими сочинениями 1939–1940 годов. Поскольку до 1952 года «Дар» так и не был издан отдельной книгой, Набоков некоторое время, как мы теперь беремся предположить, вынашивал мысль выпустить его в расширенном составе – вместе со второй частью и с двумя дополнениями к первой, второе из которых, о трудах отца героя и мимикрии, создавалось, возможно, в то время, когда он, вскоре по приезде в Америку, в продолжение осени и зимы 1940 года изучал бабочек в энтомологическом отделе Музея естественной истории, а затем – с сентября 1941 года – служил в Гарвардском музее сравнительной зоологии [509]. Бойд сообщает, что «Набоков никогда прежде не занимался сатиридами – семейством, к которому принадлежала пойманная им в июне 1941 года в Гранд-Каньоне редкая бабочка; ему пришлось засесть в лаборатории [Гарвардского музея] и пересмотреть их классификацию» [510]. Случайно ли в тексте «Второго приложения» он описывает именно сатириду под ярким светом лампы: «…черные сатириды вдруг при ударе света заливаются блеском зеленых чернил…» [511]?

Цельность набоковского замысла проявляется в результате реконструкции композиции двухчастного «Дара», в которой особенно важными представляются два обстоятельства: новое обращение Федора во «Втором приложении» к ученым трудам своего отца, книгу о котором он задумал (во второй главе романа), но так и не написал, и обрамляющая тексты пушкинская кода во «Втором приложении» и в «Розовой тетради». Пушкинская тема в «Даре» прочно связана с фигурой Годунова-Чердынцева-старшего («С голосом Пушкина сливался голос отца», 111). «Второе приложение», как и «Розовая тетрадь» (и собственно «Дар»), заканчивается на пушкинской ноте и даже сходным с «Розовой тетрадью» образом: звучит в темноте голос отца , обсуждающего с неведомым собеседником стихотворение Пушкина «Дар напрасный, дар случайный…». Таким образом, первый том романа должен был завершаться разговором о Пушкине отца героя с неизвестным гостем, а второй том – беседой о Пушкине самого героя с Кончеевым. В первом случае отец героя не соглашался с поэтом, а во втором Федор дописывает финал пушкинской «Русалки» и спрашивает своего собеседника: «Как вы думаете, донесем , а?»

Глубокий смысл этого вопроса раскрывается в рамках набоковского манифеста, выраженного самим продолжением пушкинской «Русалки»: сумеют ли немногие оставшиеся русские писатели сохранить преемственность с лучшими традициями русской литературы и донести «соловое русское слово» до будущих поколений? [512]В эссе «Определения» Набоков, говоря об эмигрантской литературе, как будто сам себе отвечает на него: «…чистотой своих замыслов, взыскательностью к себе, аскетической, жилистой силой она, несмотря на немногочисленность первоклассных талантов <���…> достойна своего прошлого» [513]. Многозначительный вопрос Федора в художественной реальности романа обращен к Пушкину, а в собственной писательской реальности Набокова – к стихам «Вечер на пустыре» (1932), написанным на годовщину смерти его отца (смерть отца и заочный диалог с ним – одна из главных тематических линий «Дара»), застреленного в Берлине 28 марта 1922 года. Следующие строки в нем, о поэтическом вдохновении: « Донести тебя, чуть запотелое / и такое трепетное, в целости / никогда так не хотелось мне…» (курсив мой. – А. Б. ), восходят к пушкинскому «Акафисту Екатерине Николаевне Карамзиной» (1827): «Земли достигнув наконец, / От бурь спасенный провиденьем, / Святой владычице пловец / Свой дар несет с благоговеньем» [514]. Слова Пушкина о поэтическом даре противоречат его же стихам о случайности дара жизни – «Дар напрасный, дар случайный…» (1828), с их разочарованным финалом: «Цели нет передо мною: / Сердце пусто, празден ум…», которые оспаривает Годунов-Чердынцев-старший в конце «Второго приложения», приводя знаменитый ответ митрополита Филарета: «Не напрасно, не случайно / Жизнь от Бога мне дана…» Он говорит об этих строках Пушкина: «„Да, конечно, напрасно сказал: случайный и случайно сказал: напрасный , я тут заодно с духовенством, тем более что для всех растений и животных, с которыми мне приходилось сталкиваться, это безусловный и настоящий…“ Ожидаемого ударения не последовало, голос, смеясь, ушел в темноту, но теперь я вдруг вспомнил заглавие книги» [515].