Дмитрий Быков: Советская литература: мифы и соблазны [litres]

Я не говорю уже о том, что в своих лекциях о русской литературе, читанных им в 1921–1922 годах, а позднее в 1926 году в университете имени Свердлова, Луначарский рассматривал развернутый курс по всему девятнадцатому веку; многие его оценки остаются пророчески точными. Он первый проанализировал жанровые особенности тургеневского романа, показав, что Тургенев, с его дисциплиной и тактом, создал абсолютно новый романный тип. Он же поразительно точно вскрыл психологию Достоевского, сказав, что Достоевский, не в силах принять своего унижения 1848 года, не в силах смириться со своими четырьмя годами каторги, вынужден принять христианство как единственную защиту от победившей его силы. Увидеть в Достоевском побежденного, почувствовать в его христианстве нечто вроде стокгольмского синдрома – это действительно глубокое прозрение.

В речи к столетию Достоевского на открытии памятника ему, на торжествах по этому случаю, Луначарский говорит (и это могло быть позволительно только человеку из ближайшего ленинского окружения):

Самодержавие – это угрюмый и мрачный каземат, но, войдя в него, вы увидите там, в темном углу, чей-то образ и перед ним теплящуюся неугасимую лампаду. Когда вы вглядитесь в черты того или той, чей образ изображен на этой деревянной доске, то вы увидите изможденный, полный печали лик Христа или Матери его.

Такое ляпнуть в 1921 году не решился бы и Бердяев, с которым, кстати говоря, по Киеву Луначарский был довольно близко знаком, отсюда и дружественность тона в их последующих полемиках. Сказать, что в душной, страшной комнате русского самодержавия висит величайшая икона, которая и рождена этим духом унижения, духом защиты от него, – это прозорливость чрезвычайно высокого порядка.

В 1921 году, когда обсуждается проект памятника Достоевскому и одним из вариантов надписи на постаменте анонимно предлагается «Федору Михайловичу от благодарных бесов», большим мужеством надо обладать, чтобы свою речь закончить словами:

Россия идет вперед мучительным, но славным путем, и позади ее, благословляя ее на этот путь, стоят фигуры ее великих пророков, и среди них, может быть, самая обаятельная и прекрасная фигура Федора Достоевского.

Сказать такое об авторе «Бесов», который создал чудовищный образ Верховенского, не просто наглость – это выдающийся художественный прорыв. Мы понимаем, когда Толстой назван у Ленина «зеркалом русской революции». Но назвать автора «Бесов» великим пророком русской революции – на это надо действительно иметь смелость.

Почему же, собственно? Да потому, говорит Луначарский:

Если бы Достоевский воскрес, он, конечно, нашел бы достаточно правдивых и достаточно ярких красок, чтобы дать нам почувствовать всю необходимость совершаемого нами подвига и всю святость креста, который мы несем на своих плечах.

И на что же Луначарский опирается, утверждая это? На фигуру Ставрогина, потому что Ставрогину через величайшие грехи и величайшие страдания открывается истина, и революционная Россия идет этим путем.

Это колоссальное признание, очень важное. Достоевский провидит в русском бунте с его трагедиями и его крайностями обретение русской святости, и об этом первым заговорил Луначарский, потому что для Луначарского «Бесы» – это повесть не только о бесах, но и о мучениках русской идеи. И сказать такое в 1921 году – это замечательно ново, это замечательно остро.

Интересная страница биографии Луначарского – его отношения с Горьким и, в частности, с горьковским богостроительством. Из всех рецензий, написанных на горьковскую «Исповедь», хороши две: работа Мережковского и работа Луначарского 1909 года, в которой Луначарский подчеркивает главную интенцию Горького: Бога еще нет, но он будет, он должен быть создан; Бог – это не архаическое прошлое человечества, это его сияющее будущее. Человечество не доросло еще до идеи Бога, оно находится на пути к этой идее, но осуществление ее неизбежно. И эта идея Луначарского серьезно захватила.

Можно долго рассказывать о странной каприйской школе, о школе богостроителей, о том, как Ленин, Богданов, Луначарский, начитавшись Авенариуса, пытались примирить марксизм и идеализм, трактовать идеализм и христианство как предтечу Маркса, и это даже забавно по-своему. Горький, пожалуй, впервые серьезно поссорился с Лениным именно на идее богостроительства, потому что у Ленина к Богу была какая-то просто личная ненависть. Луначарский же на протяжении всей своей жизни пытался приделать марксизму человеческое лицо, и вот здесь-то и гнездится, пожалуй, суть его деятельности.