Впрочем, книга Питтса – вовсе не роман, а вполне академичное (местами даже слишком академичное – сноски, занимающие порой больше половины страницы, прямо скажем, не облегчают чтение) исследование, посвященное не столько драматическим обстоятельствам падения Фуке, сколько событиям, за ними последовавшим – а именно эпохальному и скандальному процессу над суперинтендантом. То, что Людовику XIV виделось скорым показательным судом над изменником и казнокрадом с обязательной казнью в финале, Фуке сумел превратить в трехлетнее осмысленное разбирательство, закончившееся для короля полным моральным поражением.
Традиция требует прежде, чем переходить к описанию краха героя, рассказывать о его возвышении, поэтому первая треть книги Питтса – довольно занудный обзор восхождения нескольких поколений семьи Фуке к вершинам власти («Людей селф-мейд – “сделавших себя сами” – во Франции XVII века не было. Во всяком случае, среди тех, кто правил страной. “Селф-мейд” бывали только семьи. Неуклонно, поколение за поколением они, выходцы из простого сословия, поднимались всё выше, торговали и копили деньги – материальную основу для повышения социального статуса семьи»). Однако начиная уже с третьей главы повествование становится до невозможности увлекательным и – что особенно ценно и неожиданно – жгуче актуальным для России сегодня.
Питтс подчеркивает, что назвать Фуке невиновным в злоупотреблениях и коррупции будет некорректно – сколоченное им огромное персональное состояние говорит об этом с предельной ясностью. Другое дело, что применительно к эпохе Короля-Солнце сам термин «коррупция» не имеет смысла – коррупция была не столько отклонением от нормы, сколько самой нормой, естественным и единственно возможным образом жизни всего государственного аппарата, и в нее были вовлечены фигуры куда более влиятельные и важные, чем злополучный Фуке. Именно на обнародовании этого факта и на его осмыслении выстроил свою линию защиты опальный суперинтендант, и эта стратегия спасла его от плахи и едва не спасла от тюремного заточения.
Чахлые и, как всем казалось, бессильные в условиях абсолютизма государственные институты внезапно пробудились от спячки и под давлением общественного мнения нашли в себе силы дать отпор верховной власти. Вполне реальный риск для карьеры (бо́льшая часть судей, оправдавших Фуке по всем главным статьям обвинения, так или иначе лишились своих должностей или были отправлены в ссылку) оказался менее значим, чем риск для репутации и чести. Как пишет Питтс, «Суд над Фуке выявляет механизм “показательного процесса”, а также – риски, которыми он чреват, когда инициировавшая его власть теряет контроль над изложением событий и позволяет защите выступить с собственной, убедительной и часто весьма опасной контристорией». Что называется, российской оппозиции на заметку.
Оливия Лэнг
Одинокий город [202]
Англичанка Оливия Лэнг переехала в Нью-Йорк, влюбившись в мужчину, однако роман оказался скоротечным, и очень быстро Лэнг осталась в чужом городе совсем одна. Погрузившись в собственные переживания, в полной мере впустив в себя одиночество и растворившись в нем, она внезапно обнаружила, что это состояние обладает ресурсом не только для саморазрушения и депрессии, но и для продуктивной внутренней работы. Книга, ставшая ее результатом, это одновременно и интимный персональный опыт, и прикладное искусствоведение, и в высшей степени необычный портрет Нью-Йорка, и критический очерк жизни в мегаполисе как таковом – пространстве, по мнению автора, изначально ориентированном на максимальную людскую разобщенность.
Вынужденно изолированная от современников, лишенная теплой дружеской поддержки, Лэнг ищет себе товарищей и собеседников в прошлом.
Американский художник Эдвард Хоппер становится для нее воплощением одиночества в браке: его, вроде бы, гармоничный союз с художницей Джо Верстилл Нивисон при ближайшем рассмотрении оказывается трагическим сожительством людей, глубоко чуждых и чужих друг другу. Мучая друг друга, они сосуществуют вместе на протяжении сорока с лишним лет, черпая в этом парном одиночестве странное удовлетворение и творческую энергию.
Икону поп-арта Энди Уорхола Оливия Лэнг рисует человеком, запертым внутри собственной речевой дисфункции. Практически не способный говорить по-английски (родной язык Уорхола – редкий русинский диалект, не понятный в Нью-Йорке никому, кроме родителей художника), нервный, болезненно застенчивый, он маскирует свою отчужденность от других людей показной эксцентричностью, а фото- и кинокамера, без которых он практически не выходит из дома, служат ему и защитой от мира, и непреодолимым барьером на пути к нему.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу