Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

(266, с. 2)

С. 351 …а он отправился с Неймицем в черноморское плавание. – См. с. 628.

С. 351– Как же вы меня разыскали? – По предположению Е. Степанова, временный адрес О. Гумилеву могла дать их общая знакомая, поэтесса Ольга Максимовна Зиф (1904–1963) (353, с. 145).

С. 351 – Я только утром приехал и завтра пускаюсь в обратный путь, домой. – О. Гумилев разыскал 5 июля 1920 г., однако в Москву он приехал не утром этого дня, а еще 2 июля. Е. Степанов логично предположил, что Гумилев ввел О. в заблуждение, поскольку предыдущую ночь, а также предыдущие дни он провел с Ольгой Мочаловой (353, с. 145). Дату же своего отъезда в Петроград поэт сообщил точно. Мочаловой запомнилось высказывание Гумилева: “Я не признаю двух романов одновременно” (137, с. 121).

С. 351 Буду вечером выступать в Доме искусств. – Здесь речь идет о московском Дворце искусств, который располагался на ул. Поварской, д. 52. Другие мемуаристы, впрочем, указывают, что вечер Гумилева 5 июля прошел в Союзе поэтов, в кафе “Домино” (Тверская, д. 18).

С. 352 …и, попирая “скудные законы естества”, чувствует себя триумфатором и победителем. – См. с. 484.

С. 352 Рядом со мной Сергей Бобров, автор “Лиры лир”… – Умеренный футурист, основатель группы “Центрифуга” Сергей Павлович Бобров (1889–1971), чья третья книга стихов, вышедшая в Москве в 1917 г., называлась “Лира лир”, пользовался в литературных кругах репутацией скандалиста. О. Мочалова вспоминала: “О предполагаемом вечере, где должен был быть Сологуб, Гумилев говорил: «Позовем Пастернака, он милый человек и талантливый поэт. А Сергей Бобров только настроенье испортит»” (137, с. 121).

Сильнее всего испортила репутацию Боброва легенда, которая явно бросила тень на комментируемый фрагмент и которую хорошо знавший Боброва в его поздние годы М.Л. Гаспаров излагал так:

“Больше всего мучился Бобров из-за одной только своей дурной славы: считалось, что он в последний приезд Блока в Москву крикнул ему с эстрады, что он – мертвец, и стихи у него – мертвецкие. Через несколько месяцев Блок умер, и в те же дни вышла «Печать и революция» с рецензией Боброва на «Седое утро», где говорилось примерно то же самое; после этого трудно было не поверить молве. Об этом говорили и много раз писали <���…>. Я бы тоже поверил, не случись мне чудом увидеть в забытом журнале, не помню, каком, чуть ли не единственное тогда упоминание, что кричавшего звали Струве. (Александр Струве, большеформатная брошюра о новой хореографии с томными картинками.) Поэтому я сочувствовал Боброву чистосердечно. «А рецензия?» – «Ну, что рецензия, – хмуро ответил он. – Тогда всем так казалось».

Как это получилось в Политехническом музее, – для меня понятнее всего из записок О. Мочаловой, которые я прочел много позже (ЦГАЛИ, 272, 2, 6, л. 33). После выходки Струве «выскочил Сергей Бобров, как будто и защищая поэзию, но так кривляясь и ломаясь, что и в минуту разгоревшихся страстей этот клоунский номер вызвал общее недоумение. Председательствовал Антокольский, но был безмолвен». Кто знает тогдашний стиль Боброва, тот представит себе впечатление от этой сцены. Струве был никому не знаком, а Боброва знали, и героем недоброй памяти стал именно он” (88, с. 186–187).

Сравните также в дневнике К. Чуковского от 6–7—8 мая 1921 г.:

“…вышел какой-то черный тов. Струве и сказал: «Товарищи! я вас спрашиваю, где здесь динамика? Где здесь ритмы? Все это мертвечина, и сам тов. Блок – мертвец».

– Верно, верно, – сказал мне Блок, сидевший за занавеской. – Я действительно мертвец” (409, с. 167).