Ранний Фет обычно выводит мысль за пределы произведения или удаляет ее далеко в архитектоническую перспективу. В его лирике безусловно доминирует чувство. Позднее, не отказываясь от такого композиционного построения, Фет все чаще идет тютчевским путем. «Второй год я живу в крайне для меня интересном философском мире, и без него едва ли можно понять источник моих последних стихов» [552] Письмо от 3 февраля 1879 г. // Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями. Т. 2. С. 44–45.
, – написано Толстому в пору увлечения Шопенгауэром.
Раздел «Элегии и думы» пополняется думами главным образом в семидесятые-восьмидесятые годы.
Обычными для Фета становятся философско-обобщающие заглавия: «Alter ego», «Смерть», «Ничтожество», «Добро и зло», «Никогда». Некоторые фетовские стихотворения кажутся «почти „стилизованными“ под Тютчева» (Б. Я. Бухштаб) [553] Бухштаб Б. Я. А. А. Фет: Очерк жизни и творчества. С. 114. Там же и другие примеры «тютчевских» стихотворений Фета.
, воспроизводя его интонации, стилистику, любимый прием развернутого психологического сравнения:
Жизнь пронеслась без явного следа.
Душа рвалась – кто скажет мне куда?
С какой заране избранною целью?
Но все мечты, всё буйство первых дней
С их радостью – всё тише, всё ясней
К последнему подходят новоселью.
Так, заверша беспутный свой побег,
С нагих полей летит колючий снег,
Гонимый ранней, буйною метелью,
И, на лесной остановясь глуши,
Сбирается в серебряной тиши
Глубокой и холодною постелью.
(«Жизнь пронеслась без явного следа…»)
Поэтическая мысль все отчетливее выходит у Фета на первый план, становясь «равновесным центром» произведения.
Параллельно с этим процессом закономерно происходит другой. Изменяется «основная точка отсчета» (термин Т. И. Сильман) в воспроизведении обычного фетовского усадебно-идиллического хронотопа. Из непосредственного переживания он все чаще становится воспоминанием. Настоящее лишь напоминает, свидетельствует о красоте прошлого, уже недоступной, но тем более желанной.
Вот два сходных пейзажа, разделенные сорока пятью годами.
Еще весна, – как будто неземной
Какой-то дух ночным владеет садом.
Иду я молча, – медленно и рядом
Мой темный профиль движется со мной.
Еще аллей не сумрачен приют,
Между ветвей небесный свод синеет,
А я иду – душистый холод веет
В лицо – иду – и соловьи поют.
Несбыточное грезится опять,
Несбыточное в нашем бедном мире,
И грудь вздыхает радостней и шире,
И вновь кого-то хочется обнять.
Придет пора – и скоро, может быть, —
Опять земля взалкает обновиться,
Но это сердце перестанет биться
И ничего не будет уж любить.
(«Еще весна, – как будто неземной…»)
Мысль о конце возникает в этом стихотворении 1847 года легкой тенью на фоне пробудившейся, ликующей природы.
Ночь лазурная смотрит на скошенный луг.
Запах роз под балконом и сена вокруг:
Но зато ль, что отрады не жду впереди, —
Благодарности нет в истомленной груди.
Всё далекий, давнишний мне чудится сад, —
Там и звезды крупней, и сильней аромат,
И ночных благовоний живая волна
Там доходит до сердца, истомы полна.
Точно в нежном дыханьи травы и цветов
С ароматом знакомым доносится зов,
И как будто вот-вот кто-то милый опять
О восторге свиданья готов прошептать.
(«Ночь лазурная смотрит на скошенный луг…»)
Предметные детали, внешняя сторона явлений здесь, в сущности, одинаковы: та же ночь, луна, сад, соловьи… Но планы изображения сменились. В первом стихотворении основная точка отсчета находится в настоящем, тема будущего возникает лишь в последней строфе.
Во втором тексте лирический сюжет практически полностью развертывается в плане прошлого. Этот сад является лишь опорной точкой для скачка в тот далекий, давнишний сад, где все то же и все-таки – иное. Фет словно переговаривается с самим собой.
«Но это сердце перестанет биться…» В мире идиллии тоже умирают. Как и всякого большого поэта, Фета занимает эта тема.
В мрачной балладе «Никогда» (Толстой в связи с ней вспомнил о Жюле Верне, на что Фет обиделся: «Слово Жюль Верн ужасное слово для поэта. Это слово мелькало у меня в голове при самом зарождении стихотворения – и – и не остановило меня» [554] Письмо от 3 февраля 1879 г. // Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями. Т. 2. С. 44–45.
) воображается восстание из домовины на безлюдной, замерзшей земле. Первый человек, Адам, становится здесь и последним обитателем планеты. Привычный фетовский мир – дом, парк, церковь с ветхой колокольней – предстает здесь как «царство смерти», лишенным красок и звуков, зимних птиц и мошек на снегу. И потому герой возвращает билет:
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу