Владимир Колесов - Язык Города

В прошлом веке, например, и в голову бы не пришло вводить в художественный текст слова типа скукожиться. И в первые послереволюционные годы против таких слов резко возражали (в частности, М. Горький). Сегодня В. Астафьев употребляет его в нейтральном контексте, и слово не вызывает никаких возражений, кажется уместным, стилистически удачным. Что случилось? Мы огрубели? Язык испортился? Ни то, ни другое. Отверженное «подлое» слово, пройдя все круги ада и чистилища (в просторечии и в разговорной речи), постепенно повысило свой стилистический ранг и уже не отпугивает даже пуристов (или пока что отпугивает?). Экспрессивность глагола, его выразительность необходимы художнику для создания образа — и он вводит «подлое» слово в роман.

Тут уместно припомнить мнение знаменитого юриста А. Ф. Кони о речи русских писателей, литературные тексты которых стали классическими, образцовыми (ими пользуются, отыскивая иллюстрации для словарей, грамматик и учебников по русскому языку). Припомнить нужно затем, чтобы проследить обратную связь между нормой и речью писателя. Каким образом личная манера речи отражается в стиле и языке художественного произведения? Нет ли между ними зависимости? Оказывается, есть «Я помню Писемского, — писал Кони.—Он не говорил, а играл, изображая людей в лицах, — жестом и голосом. Его рассказ не был тонким рисунком ист кусного мастера, а был декорациею, намалеванной твердою рукою и яркими красками. Совсем другою была речь Тургенева с его мягким и каким-то бабьим голосом, высокие ноты которого так мало шли к его крупной фигуре. Это был искусно распланированный сад, в котором широкие перспективы и срчные поляны английского парка перемежались с французскими замысловатыми стрижеными аллеями, — в которых каждый поворот дороги и даже каждая тропинка являлись результатом целесообразно направленной мысли. И опять иное впечатление производила речь Гончарова, напоминавшая картины Рубенса, написанные опытною в своей работе рукою, сочными и густыми красками, с одинаковой тщательностью изображающею и широкие очертания целого и мелкие подробности частностей. Я не стану говорить ни про отрывистую бранчивость Салтыкова, ни про сдержанную страстность Достоевского, ни про изысканную, поддельную простоту Лескова, потому что ни один из них не оставлял цельного впечатления и в качестве рассказчика стоял далеко ниже автора написанных им страниц. Совсем иным характером отличалось слово Толстого. За ним как бы чувствовалось биение сердца. Оно всегда было просто и поразительно точно по отношению к создаваемому им изображению, чуждо всяких эффектов в конструкции и в распределении отдельных частей рассказа».

Главная особенность «русского стиля письма», по мнению Л. Н. Толстого, заключается в умении передать движение, действие и сделать это минимальными словесными средствами. Такова ведь и речь бытовая: глагол как центр высказывания (он сообщает нечто новое и живописует) и несколько наводящих слов. Тот же Кони пересказывал слова Л. Толстого: «Язык большей части русских писателей страдает массою лишних слов или деланностью. Встречаются, например, такие выражения, как взошел месяц, бледный и огромный — что противоречит действительности, или — сжатые зубы виднелись сквозь открытые губы. Это свойство особенно заметно у женщин-писательниц. Чем они бездарней, тем они болтливей... Настоящий учитель литературного языка есть Диккенс. Он умел всегда ставить себя на место изображаемых лиц и ясно представить себе, каким языком каждое из них должно говорить».

Личностные особенности писательской речи способствовали проникновению тех или иных слов в литературный язык. Если они оказывались удачной находкой, то подхватывались всеми. Из подобных «находок» и состоит классическая наша литература. Вот еще несколько примеров, так или иначе связанных с разговорной речью или с просторечием.

Как отрицательное качество — антоним партийности — И. С. Тургенев использовал слово кружковщина; сегодня говорят о групповщине, но словесный образ остался прежним. Д. И. Писарев неоднократно использовал экспрессивные слова вроде прощелыга, шаромыжник, до одурения, барахтанье, взбалмошный, пачкотня, огласка. Не все лесковские выражения остались в литературном языке, но их просторечная основа хорошо показывает модели образования новых слов: Что может быть хуже коекакошнцков в литературе (ср. позднее какпопаловство и др.).

В. Я. Брюсова порицали за то, что он «разрушает» русский язык, начисто лишая его привычных форм выражения. Сегодня мы не согласимся с таким утверждением, поскольку видим: опираясь на московское просторечие, поэт пытался найти новые способы выражения идей, с которыми входил в историю XX век. Как и другие символисты, он выявлял возможности речи, ставшие необходимыми сегодня. До символистов нельзя было употреблять формы множественного числа существительных, множественного числа не имеющих. Шумы, дымы, красоты — чудовищные формы... но согласимся ли мы с этим сегодня? Нельзя было создавать имена отвлеченного значения с суффиксом -ость вроде жгучесть, безбрежность, безвестности облачность, — сегодня это вполне возможные и даже нормальные слова. (Не все предложения символистов приняты, но только потому, что надобности в них нет; ср. сигарность моей папиросности у К. Д. Бальмонта.) Кололи глаза употребленные Брюсовым слова соседить, неоглядный, последыш — типично просторечные выражения, которые сегодня уже не ощущаются как грубые. Свойственное просторечию стремление «сжать» выражение до единственного слова, обычно глагола, проявилось в публицистике начала века. Тогда иронизировали над словечками вроде подытожить (есть ведь «правильное» подводить итоги). И такие глаголы остались тоже.