Виктор Петелин - Мой XX век - счастье быть самим собой

– В заключение традиционный вопрос: над чем вы сейчас работаете?

– Никак не могу напечатать статью под названием «Правду и только правду», начало которой было опубликовано год тому назад «Московским литератором». Это мучает меня и внушает сомнения в нашей гласности... Заканчиваю работу по составлению полного Булгакова. В издательстве «Современник» задуман целый ряд сборников, куда последовательно, по хронологии, войдут все произведения Михаила Афанасьевича. Уже вышел сборник «Письма», есть верстка и трех первых сборников, где собраны все фельетоны, очерки, повести, пьесы, роман, рассказы 1919 – 1929 годов. А главное – работаю над книгой «Триумф, или Жизнь Шаляпина». Это 1903 – 1922 годы – самый тяжелый, драматический период его жизни: славы хоть отбавляй, а жизнь тяжела и мучительна... (Литературная Россия. 1990. 8 апреля).

В это же новое время стало возможным напечатать статью о заговоре против России – «Считать виноватой... Россию» (Литературная Россия. 1991. 1 апреля. С. 7, 26). И после многочисленных вопросов и обращений в газету по поводу критических замечаний по адресу К. Маркса и Ф. Энгельса мне пришлось написать ответ: «Почему зашаталась Россия? Ответ защитникам марксизма. Возвращаясь к напечатанному» (Литературная Россия. 1991. 20 сентября. С. 16 – 17).

Из нашей почты.

«Невольно сопоставляешь недавние события в Москве с октябрьскими событиями 17-го года в Питере: выстрел «Авроры», возвестивший начало революции, был холостым, а современные необольшевики ударили по Дому Советов снарядами, говорят, большой убойной силы. Против законной власти, которая требовала цивилизованного, конституционного решения назревших вопросов государственного строительства. И за это нужно было расстреливать, проливать кровь сотен, тысяч невинных людей?

Даже при однопартийной системе не было такого единомыслия: чуть ли не все так называемые партии возликовали, узнав о запрещении своих потенциальных противников на выборах, а значит – и при дележе власти. Как страшно и горько осознавать свое бессилие что-либо сделать в поддержку законного развития событий, восстановления демократии и справедливости.

Выстрелы по Дому Советов – это огонь по свободе слова, печати, публичных манифестаций с мирными целями. Михаил Афанасьевич Булгаков в письме к Сталину твердо заявлял: «Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой власти она ни существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода».

Напоминаю эти слова для тех, кто радуется запрещению программ «600 секунд» и «Парламентский час», радуется запрещению газет, высказывавших иную точку зрения, нежели правительственные программы и издания. В свое время Булгаков, изображая кровавую борьбу белых и красных, предпринимал «великие усилия стать бесстрастно над красными и белыми». Сейчас вряд ли нужно напрягаться, чтобы понять, что кровь павших одинаково священна для нас. Тем кощунственнее видеть, как торжествуют «победители», раздают миллионы рублей, награды, теплые местечки и пр. и пр. Хоть бы не показывали этот «пир победителей».

Снова тени Угрюм-Бурчеевых распростерлись над несчастной Россией. Снова к управлению Россией приходят «помпадуры и помпадурши», по выражению Салтыкова-Щедрина, снова возникает опасность незаконного самодержавия, когда «хватают и ловят, секут и порют, описывают и продают... Гул и треск проносится из одного конца города в другой, и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее «Не потерплю!».

Перечитайте, господа, «Историю одного города», откатитесь памятью на два-три года и вновь прочитайте, как глуповцы встречали нового градоначальника Дементия Варламовича Брудастого: «Жители ликовали; еще не видав в глаза вновь назначенного правителя, они... поздравляли друг друга с радостью, целовались, проливали слезы, заходили в кабаки. В порыве восторга вспомнились и старинные глуповские вольности... Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он... едва вломился в пределы городского выгона, как тут же на самой границе пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей...» И вскоре: «Градоначальник безмолвно обошел ряды чиновных архистратигов, сверкнул глазами, произнес: «Не потерплю!» – и скрылся в кабинет. Чиновники остолбенели; за ними остолбенели и обыватели... Глупов, беспечный, добродушно-веселый Глупов, приуныл. Нет более оживленных сходок за воротами домов, умолкло щелканье подсолнухами, нет игры в бабки! Улицы запустели, на площадях показались хищные звери. В особенности тяжело было смотреть на город поздним вечером. В это время Глупов, и без того мало оживленный, окончательно замирал...», «Глуповцы чувствовали только страх, зловещий и безотчетный страх».