Григорий Медведев - ЯДЕРНЫЙ ЗАГАР

– Чухна… Был там у нас внешний дозик Чухнов. Я его просто Чухна звал… Бывалоча, скажешь, ну, Чухна, взял бы на охоту ль, на рыбалку. А то все, мол, сам промышляешь… Он и впрямь был какой-то чухнистый. Все молчком, молчком, обкумекивает чего-то… Счас-то мне ясно, о чем он кумекал. Да-а… Так вот и живут люди… Одни всегда умнее и знают больше, а другие – дураки, как мы с вами. Вот таки каки.

В дверь требовательно постучали. Сильно дернули за ручку. Послышался треск. Ремонтники от неожиданности как-то распрямились даже.

Но Фомич вдруг гаркнул, хотя и налился от смущения малиновой кровью:

– Ступай, ступай! Оперативка! Скоро будем.

За дверью постояли, недовольно пробурчали что-то, и вскоре послышались удаляющиеся, шлепко пришаркивающие по пластикату шаги.

И все же Пробкин ощущал некоторую неловкость. Темп и настроение рассказа были сбиты. Он потаращил туда-сюда налитыми кровью глазами, попыхтел, будто изгоняя из себя смущение, наконец овладел собой и продолжил, правда, не тем поначалу голосом, слегка подостывшим, будто сникшим, но постепенно набрал знакомую всем интонацию и хриплость, в горле у него побулькивало, то и дело проскакивал влажный стреляющий кашель, похожий по звуку на удары кнута…

– Ну вот… Однажды чухляндия встретил меня, хитро так поглядывает исподлобья, а глаза холодные, коричневые, чухнинские… Хошь, говорит, Вань, поглядеть, какие поросята в нашем ХЖО (хранилище жидких радиоактивных отходов) водятся?.. Это, то ись, в хранилище жидких отходов, в которое превратили огромное Черное озеро… Чистейшее, я вам скажу, мальчики, озеро было когда-то. Да-а… Озерную воду прокачивали через плутониевую активную зону и возвертали назад. Небось помните… Эту рацуху внедрили у себя другие родственные объекты. Озера-то они впервые задействовали на охлаждение реакторов. Им и честь, правда… – Фомич сделал дурашливое выражение на лице и прыснул. Мол, сами себя накололи и радовались. – Внешние дозики временами округу обследовали. Брали пробы там, анализы… Не! Без понта, заезжали они далеконько, бывало же – попадалось и чистенькое. Вроде как дармовщинка… Штраф не грозил. Рыбохраны не было. А на Черном-то озере активность воды все росла и росла.

Участили чухонцы отбор проб, вылов живности. Да-а… Травушку-муравушку там, листочки-веточки… Чтобы знать, скоко живое радиоактивности в себя накопило.

Приехали, значит. Озеро – красотища! Тишина, лес по берегам. Санатории бы там строить… Но сосна уж тогда кой-где осыпалась, кора ржаво всшелушилась. Не те соки в землице. Деревья не дураки. Не то что мы с вами…

Тошновато стало чтой-то мне… Тишь кругом. Мертвость… А тут Чухнов сазана подцепил, подвел к берегу, приослабил леску. Я и обомлел… То была не рыба – свинья, ей-богу! Агромадный, он плыл медленно, кругами, переваливаясь с боку на бок. Будто неустойчивость у него. Пояснил Чухна. Лучевая, говорит, болезнь у него. От нее и пухнет… Да-а…

Выволокли мы его на бережок, а у него, бедняги, и чешуи нет. Облысел… У него ж чешуя – что у нас волосья… Лысый, стало быть, сазан… А глаза карие, дурные, выпученные. И по морде рыбины видно – болеет она, страдает… Чухнов поднес к сазану радиометр и отскочил. И мы отскочили… От него как от нейтронной бомбы светит… А бока его гладкие вздымаются, как бы дышит он. Зеркальные лысые бока переливчато посверкивают на солнышке, и ротик, ротик так жалобно искривляется, нервно так, будто пощады просит, будто жалуется на судьбу свою нескладную.

Стоим мы ошалелые. И жалко же, жалко рыбину. Прямо так жалко, хоть вой… А сколь ее в том озере? Как в атомном лазарете… Агромадное скопище больных лучевой болезнью… А сколь подохло?

Стоим, а тут откуда ни возьмись ворон подмахнул. Чернющий, зараза, как южная ночь. Присел в двух метрах от сазана и пошкандыбал. И тож. Пошатывает, гляжу, вещуна… Подковылял, вспрыгнул на зеркальный бок и стал дырявить клювом живую еще рыбу.

Ах ты, думаю, собака! И дуплетом в него. Из обоих стволов сразу. Только пух да перья черным дымом. И сазана размозжил… – Фомич жестко закашлялся, до слез, потом долго отирал платком глаза и дряблые щеки. Лицо его снова стало каким-то жалобным, будто только что после слез. – Видение-то осталось. Вот так… Пух да перья… Черный дым и размозженные ошметки сазана… И нервный ротик рыбины, молящий о судьбе своей… А то думка такая – эт он просил, чтобы пристрелил я его, избавил от муки. А?..

– И разжалобил ты нас, Фомич… – вздохнул Вася Карасев и вдруг распрямился. – Так на работу не подымешь. Эх, сазаны мы, сазаны!.. – засмеялся Вася, и его воспаленные веки еще более завлажнели.