Александр Семенкин - Почему Льву Толстому так нравился рассказ А.П. Чехова «Душечка»[статья]

Также в этой главке представлен мотив чаепития: «Дома пили чай со сдобным хлебом и с разными вареньями, потом кушали пирог» (576). Чаепитие описывается обстоятельно как одно из центральных событий жизни героини. Подобное благополучное существование вызывало чувство неприятия у Чехова. Мы читаем в рассказе «Крыжовник»: «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти» (539).

Авторское отношение к Душечке сказывается уже в изображении самой сильной стороны ее натуры — способности любить: он наделяет героиню стереотипом любовного чувства. «Любить» для Душечки значит обеспечить любимому человеку уютный быт и вкусный стол, а также повторять как собственные суждения любимого и, следовательно, с каждой новой привязанностью менять эти свои суждения. Чеховская концепция любви, предполагавшая размыкание уединенного круга сознания любящего человека, никоим образом не предполагает полного отдания себя, растворения субъекта в объекте любви, отвергает потерю личностно самостоятельной позиции по отношению к другому человеку. Для Чехова любовь — это независимое, вольное чувство, основанное на искренности и свободе выбора. Любовь выступает у Чехова не служанкой добра, а в своем собственном высоком значении. Самое важное в любви — сама любовь. Писателя волнует момент зарождения и расцвета любви, время высшего подъема душевных сил. Чеховское понимание любви озарено глубиной и человечностью. Любовь сама по себе прекрасна и достойна доверия, если она искренна и основана на равенстве и свободе чувства. Любовь в рассказе, лишенная момента «личной тайны», вырождается в какую-то иную форму человеческих отношений. Как представляется, любовь Душечки — мнимая любовь, под оболочкой которой скрывается привязчивость беспомощного «я».

Повторяется в этой главке и мотив причитаний по мужьям. Когда умирает Пустовалов, Оленька практически дословно повторяет причитание по Кукину: «- На кого же ты меня покинул, голубчик мой? — рыдала она, похоронив мужа. — Как же я теперь буду жить без тебя, горькая и несчастная? Люди добрые, пожалейте меня, сироту круглую…» (577). Душечка использует даже одни и те же слова в причитаниях: «голубчик мой», «несчастная».

Смерть Пустовалова, как и смерть Кукина, изображается как комическая: «Но вот как-то зимой Василий Андреич в складе, напившись горячего чаю, вышел без шапки отпускать лес, простудился и занемог. Его лечили лучшие доктора, но болезнь взяла свое, и он умер, проболев четыре месяца» (577). После смерти Пустовалова, с которым Душечка прожила в мире и согласии шесть лет, начинается третья главка рассказа. Начинается привязанность Душечки к полковому ветеринарному врачу Владимиру Платоновичу Смирнину, разошедшемуся со своей женой и квартировавшему у Душечки во флигеле. Ее чувство к Смирнину начинается так же, как и к Кукину, — ее трогают его беды, вызывают жалостливое сочувствие. Душечка, совершенно забыв о прежних своих мужьях, начинает повторять, как собственные, суждения ветеринарного врача: «У нас в городе нет правильного ветеринарного надзора, и от этого много болезней. То и дело слышишь, люди заболевают от молока и заражаются от лошадей и коров. О здоровье домашних животных, в сущности, надо заботиться так же, как о здоровье людей.

Она повторяла мысли ветеринара и теперь была обо всем такого же мнения, как он. Было ясно, что она не могла прожить без привязанности и одного года и нашла свое новое счастье у себя во флигеле. Другую бы осудили за это, но об Оленьке никто не мог подумать дурно, и все было так понятно в ее жизни» (578). Итак, лесопромышленный образ мышления сменяется ветеринарным. Чувства и мысли, усвоенные Душечкой при каждой любви, сменялись новыми. Героиня приспосабливается к новым поворотам в ее семейной жизни с какой-то необыкновенной легкостью. Стоит только очередному избраннику приблизиться к ее орбите, как она тотчас переводит его в центр и сама начинает вращаться вокруг нового идола. Несомненно то, что ее душа может существовать только при чужой душе, что без того содержания, которым каждый раз ее наполняет новый хозяин, героиня просто не знает, как поступить и что сказать. Многочисленные повторы оттеняют ту внутреннюю бесследность, с какой одно увлечение Оленьки сменяется другим. В ее душе, предоставленной самой себе, не отыскивается никаких следов прежнего, якобы «настоящего, глубокого чувства».