Сергей Щепотьев - Диккенс и Теккерей

Диккенс задается в этом романе теми вопросами о жизненных приоритетах, которые поднимали в своих трудах Джон Раскин (1819—1900) и Мэтью Арнолд (1822—1888). Он рисует картину общества, охваченного страстью к быстрой наживе, к мишурному блеску собственничества и внешнего лоска. Нажитые покойным Хармоном капиталы, возможно, вложены в горы мусора символически. Но о подобном факте сообщал за несколько лет до создания романа журнал Диккенса «Домашнее чтение»: принадлежавший некоему Додду холм мусора в Холстоне был оценён в несколько десятков фунтов стерлингов! Поистине, материализация жаргонного значения английского слова «dust» (мусор, пыль) — «наличные деньги»! Богатство в отбросах, чудовищный промысел «Деда» Хексама — добывание утопленников со дна Темзы — и последующее применение его результатов сборщиком скелетов Винусом, или борьба за место в парламенте, — все для Диккенса окрашено одинаково мрачными тонами, всё носит черты апокалиптической фантасмагории, охватившей английское общество к середине шестидесятых годов XIX века.

И в то же время, описывая судьбу престарелой прачки Бетти Хигден, писатель возвращается к беспощадной критике работных домов — теме «Приключений Оливера Триста». С этим ранним романом перекликается и образ еврея Райи, которого Х. Пирсон назвал «попыткой Диккенса оправдаться за Фейгина». Действительно, Райа — полная противоположность содержателю воровского притона, носитель добра, утешитель Лиззи Хексам и Дженни Рен. Подлинной горечи исполнены его слова: «В христианских странах к евреям относятся совсем иначе, чем к другим народам. Люди говорят: „Это плохой грек, но есть хорошие греки. Это плохой турок, но есть хорошие турки.“ С евреями иначе. Довольно легко найти среди нас плохих людей. Среди кого их не найдёшь? Но худших из нас берут за образец, сопоставляют с лучшими из других народов и говорят: „Все евреи такие“.» [12] Через одиннадцать лет Джордж Элиот напишет Гарриет Биччер-Стоу о своём романе «Даниэль Деронда»: «Именно потому, что отношение христиан к евреям так бессмысленно и так противоречит принципам нашей религии, я чувствовала потребность написать о евреях с той симпатией и тем пониманием, на какие я была способна» и назовёт антисемитизм национальным позором.

Английский литературовед Дебора Уинн справедливо отмечала: «Для Диккенса путь избежать пучины алчности и эгоизма состоит в том, чтобы обрести детскую веру в силу сказок и способности их рассказывать. В самом деле, „Наш общий друг“ показывает, что сказки, ассоциирующиеся с радостями детства, воображением и способностью выйти за рамки своей сущности, спасают людей, сохраняя в них живое восприятие ценности любви и дружбы». Не зря ведь так восхищался Диккенс великим датским сказочником! [13] Впрочем, и С. Кьеркегор (1813—1855), великий соотечественник Г. Х. Андерсена и его антипод, сравнивал себя с Шехерезадой, спасавшей свою жизнь сказками.

Исполнены светлой мечты о переменах к лучшему фантазии Лиззи Хексам. Сюрреалистически преломляется обыденность в игре воображения Фанни Кливер, «ребёнка по годам, женщины по независимости и опыту», живущей под вымышленным именем Дженни Рен в мире, где пьяница-отец трансформируется в «несносного ребёнка», а живые дамы становятся манекенами для кукольных платьев, которые эта больная девочка шьёт на продажу.

Главный герой романа Джон Хармон, собственно, тоже несет на себе печать сказочной; таинственности. Его появление на страницах книги овеяно мрачной загадкой. Именно оно раскручивает пружину интриги. Так появлялись Рудольф в «Парижских тайнах» Э. Сю, граф Монте-Кристо у А. Дюма, А если взглянуть шире — то и Чичиков, и Хлестаков у Н. Гоголя, и Верховенский-младший у Ф. Достоевского, и Воланд у М. Булгакова. И так же, как все перечисленные персонажи, Хармон начинает игру, а супруги Боффин подыгрывают ему — с большей или меньшей убедительностью и достоверностью.

Хармон — «человек ниоткуда». Он «никто», хоть и многолик: то предстаёт в образе Джулиуса Хэндфорда, то в роли Джона Роксмита. Превращения Хармона — часть сказки, которая противостоит бездушному миру стяжательства и спасает от его воздействия Беллу Уилфер.

Желание Беллы бежать от нужды можно понять. Печально, но сегодня, как никогда, и нашему читателю может показаться естественным её желание стать «товаром» на «рынке невест». Собственно говоря, изначально Белла становится таким товаром не по своей воле, но по завещанию сумасброда Хармона-старшего, предусматривавшего наследование Джоном Хармоном отцовского состояния только в случае женитьбы на Белле. Более того, не успев стать женой, она как бы становится вдовой Джона. И этим вызывает читательское сочувствие. Но тут же мы узнаем, что она страдает и оттого, что в предвкушении брака с Хармоном поспешила «отделаться» от Джорджа Сэмпсона, которого не любила, но который ее «обожал и терпел всё, что я с ним выделывала » (курсив мой — С.Щ.). Так становится ясно, что Белла, безусловно, представляет собою развитие литературного воплощения Эллен, начатого в образе Эстеллы. Об этом говорит даже сходство звучания этих трёх имён. Но Белла — не Эстелла, её образ куда более привлекателен. Диккенс, к тому времени уже получивший удовлетворение своей страсти к Эллен Тёрнан, стремится всячески подчеркнуть, что его новая героиня человечна, что ей свойственно добро. Подробно выписаны трогательные отношения Беллы с отцом. «Своенравная, игривая, доброжелательная по натуре, ветреная, покуда не обрела серьёзной опоры, капризная, поскольку всегда порхала среди пустяков, и всё же очаровательная» — так воспринимает Беллу дочь Хексама Лиззи: «Для Лиззи она была столь необыкновенной, столь приятной, столь женственной и по-детски наивной, что совершенно покорила её». Да и Хармон, размышляя о жестокой красавице, предназначенной ему в жёны и тайно изучаемой им, приходит к заключению: «Такая дерзкая, такая пошлая, такая капризная, такая расчётливая, такая беззаботная, такая неприступная, такая чёрствая... и всё же такая милая! Такая милая!»