Иван Кузьмичёв - «На дне» М. Горького

Было бы по меньшей мере некорректно оспаривать у горьковедов это право. Но приходится констатировать, что по отношению к пьесе «На дне» в их взглядах много того, что можно было бы назвать догматизмом. То есть привычкой оперировать застывшими категориями и понятиями без достаточного учета конкретных условий, места и времени.

Сознательно или стихийно, лукаво или искренно, но догматик игнорирует принцип конкретности истины, подходит к интересующему его явлению, в данном случае к пьесе «На дне», недостаточно диалектично, не принимая в расчет изменяемости, исторического развития её интерпретации.

Исходные позиции традиционного взгляда на пьесу «На дне» не слишком сложны, но в высшей степени устойчивы и категоричны.

Прежде всего, критики этого направления смотрят на пьесу как на «гениальный рассказ о страшном прошлом, помогающий лучше понять величие настоящего». При этом полагалось, что чем страшнее будет рассказано об этом проклятом прошлом, тем глубже раскроется перед ними идейное содержание произведения.

Согласно этому взгляду люди «дна» — «никудышники», общественные «отбросы», ни на что непригодный человеческий материал, «мусор», деклассированные элементы. Если и были у некоторых из них кое-какие остатки человечески ценного, жизнеспособного (трудолюбие Клеща, к примеру), то с приходом Луки и это исчезает. — Мрачная атмосфера всеобщей деморализации от сцены к сцене сгущается, достигая своего апогея в IV, заключительном, акте. Герои «дна», по мнению критиков, «либо верят в миражи, либо ни во что не верят, — и то и другое для них одинаково гибельно, ибо опьянение иллюзиями не сулит ничего, кроме тяжкого отрезвления и отвращения к жизни, а безверие порождает еще большее равнодушие к ней». Для обитателей ночлежки устанавливалось даже нечто вроде шкалы падения. «Если говорить о глубине безверия, о степени деморализации, — читаем в книге Б. А. Бялика, — то степень эта возрастает от Клеща к Пеплу и от Пепла к Бубнову, чтобы завершить эту „периодическую систему“ в Бароне». Он старательно исследует вопрос, кто из обитателей «дна сточной канавы» пал ниже всех, дает послабление Сатину, как «противоборцу» Луки и приходит к несомненному для себя выводу, что эта деклассированная среда способна лишь затягивать в водоворот морального разложения. Так постепенно засасывает она «на дно сточной канавы» Алёшку, Клеща…

Таков типичный, с некоторых пор канонизированный подход к анализу пьесы «На дне». Конечно, возникают некоторые разногласия. Иногда утверждается, что «хуже всех» не Барон, а Бубнов. Один из критиков в свое время в этом плане с особым нажимом напирал на образ Татарина, видя в нем выразителя мертвой морали, человека, который бездумно повторял: «Надо жить честна» и глядел на эту истину «немигающими глазами идолопоклонника». Но эти разночтения существенного значения не имеют, так как в конечном счете обитатели ночлежки связаны одной веревочкой, на одном конце которой — ложь рабов, на другом — ложь господ.

Лука в течение долгих лет толковался только отрицательно, а Сатин, наоборот, выставлялся выразителем идеалов человека с большой буквы. Правда, некоторые критики наряду с Лукой развенчивали и Сатина, но это принципиально ничего не меняло в самой концепции, разве лишь усиливало и без того достаточно мрачные краски костылёвского подвала.

Взгляд на пьесу «На дне» как на рассказ о «страшном прошлом» целиком и полностью был перенесен и на методику школьного изучения произведения. При этом школьные педагоги упор делали также на то, чтобы подчеркнуть и без того непривлекательные стороны ночлежного быта, видимо полагая, что чем сильнее это будет подчеркнуто, тем выше поднимется в глазах учащихся величие настоящего. Но, к сожалению, этим предположением и ограничивалась связь пьесы с актуальными проблемами современности. Традиционная критика потому и оказалась таковой, что, в сущности, даже не попыталась сколько-нибудь серьезно перекинуть мостик к сегодняшнему дню. Если эта задача и решалась, то главным образом только в театре..

Наши театры в шестидесятые годы, если не все,.то многие, уже не пугали своих зрителей мрачными картинами ночлежки. Некоторые из них, в том числе «Современник», как бы в пику традиционалистам, исходили из того, что жизнь ночлежников сама по себе не представляет ничего особенного. Это всего лишь один из вариантов былой русской действительности.

Сама по себе попытка преодолеть инерцию критической мысли театральными средствами заслуживает всяческого поощрения. Однако избранный театрами подход к пьесе оказался не столь перспективным, как можно было ожидать. Театрам не удалось избежать едва ли не самого главного недостатка традиционной критики — предвзятости. Бунтуя против догматизма, они сами исходили не столько из действительного содержания пьесы, по-новому осмысленного, сколько по принципу «а у нас наоборот». Отсюда вместо лохмотьев — современные одежды, вместо^ грязи — чистота и опрятность. По этой же причине произошла и метаморфоза с Лукой, когда он на сцене ряда театров превратился из покладистого старичка в доброго молодца с широким шагом, шумными манерами и громким голосом, а Сатин — поблек. Горьковский театр драмы в те годы оказался едва ли не единственным, где этот недочет — предвзятость — сказался меньше всего. Он ощупью, совершенно стихийно, не стремясь к новаторству, ушел дальше других театров в раскрытии содержания произведения и оказался ближе к современности. Правда, театру не удалось закрепить свой успех, развить его, подняться на новую высоту. Но в этом повинен не только он, но и критика, которая тянула спектакль в прямо противоположные стороны…