Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

А там, в буфете, провожая взглядом серо-голубую шинель, я воображал, как сейчас он войдёт в аудиторию, как вскочат слушатели-офицеры, как он, на первом газу, с подъёмом начнёт лекцию и будет выдыхаться и к концу думать о том, как бы поскорее закончить и вновь завернуть сюда, к полной русоголовой Лене в крахмальной наколке.

Но — о Солоухине.

Не будучи его поклонником, я читал, что попадалось, и как-то с удовольствием встретил признание автора в любви к песенкам Вертинского. Солоухин уделил ему много места, дал красивое определение методу печального Пьеро: «Работал филигранно. Он работал по серебру и слоновой кости»; правда, удивительным образом завершил заметки тем, что обнаружил на одном из фото Вертинского ровесником себе нынешнему: «Господи, да неужели и я выгляжу так же, но только не замечаю этого?!». Эх, видать, любил свой лик Владимир Алексеевич, если уподобил его патрицианскому облику Александра Николаевича.

И ещё вылезла в «Камешках» такая дремучая глухота, что я диву дался. Солоухин признаётся, что его коробит строка из песни-плача по убитым юнкерам:

Вот эта бездарная страна «была, вероятно, дань моде — всё русское, российское чернить и оплёвывать». И жаль мне стало Владимира Алексеевича, который, наверное, искренне не услышал горечи русского человека за свою страну, так любящую жертвовать сыновьями, а это ли не бездарно? Нет, словно агитатор на патриотическом митинге, Солоухин продолжает: «Но можно ли назвать бездарной страну, давшую миру Чайковского, Менделеева…». Такова, видимо, цена всякой глубокой ангажированности.

В середине 70-х я написал тем, кто, по моим сведениям или предположению, знал Вертинского или был расположен к его творчеству, с предложением написать о нём, дабы я составил книгу, куда кроме их воспоминаний вошли бы и мемуары самого АНВ (как я сперва в записях, а потом и в мыслях привык обозначать своего кумира), а также тексты его песен. Более я обращался к писателям по простой причине, что имел справочник членов СП.

Наивный! Кому-то АНВ, конечно, был безразличен, кто-то не без основания счёл предлагаемый труд напрасным — имя артиста было не самое цензурное, а кто-то, думаю, резонно решил, что, если и писать, можно и без провинциального молодца обойтись. Не ответили, — и это было самое огорчительное — и вдова Вертинского, и дочери его, которым я писал на отцовскую квартиру. Бывая в Москве, я подолгу стоял на углу улицы Горького и Козицкого переулка, задрав голову на четвёртый этаж с длинно-нелепыми угловыми балконами, но зайти так и не решился.

Откликнулись двое: Алексей Каплер и Юрий Нагибин.

Почему я написал Каплеру, ведь я ничего не знал и мог лишь предполагать о его пристрастиях? Каплер телевизионный, почёсывающий щёку, любовник Светланы Сталиной, «Ленин в Октябре» и проч. — почему Каплер? Но именно он и ответил.

«Уважаемый Сергей Григорьевич!

С большим опозданием прочёл Ваше письмо. Спасибо за журнал и статью. Тема Вертинского, на мой взгляд, очень интересна, драматична. Рад, что есть человек, который этим занимается. К сожалению, я не смогу Вам помочь — у меня нет никаких материалов о нём. Желаю Вам успеха в этой непростой, но благородной задаче. Ал. Каплер».

Даты нет, штемпель смазан, но год точно — 1975-й, сейчас объясню. Журналы я посылал в подтверждение того, что я не шаромыжник какой, а автор почти единственногов то время очерка о Вертинском, напечатанного в «Волге» в 1973 году.

Моё письмо к Каплеру, как я узнал позднее, имело некоторое последствие. Спустя несколько лет, уже после смерти Каплера, я сумел выбраться в ЦГАЛИ. Фонд Вертинского был востребован всего несколько раз, последний — Каплером в 1975 году. Ещё позднее я прочитал его сценарий «Чужие города», по-моему, слабый.

Итак, вторым был Юрий Нагибин.

Должен сознаться, что в молодые годы я любил его прозу, охотничьи рассказы о егерях, браконьерах, затем первые из биографических, особенно о Лескове: «День крутого человека». У Нагибина была особая репутация, а я жил в литературном кругу: рассказы о его непомерном богатстве, многочисленных браках, разгуле, что-то общее с репутацией Евтушенко, но тот накрепко был повенчан с политикой, Нагибин же как бы находился вне общественных сфер, являясь лишь книгами и фильмами. В нём чувствовалась особица, внепоколенческое сознание. Тогда были утки все парами, и к имени Евтушенко непременно присоединялся Вознесенский, а к Бондареву — Бакланов, а критика без устали составляла обоймы лейтенантов, деревенщиков, сорокалетних, Нагибин же как-то ускользал. И вот он мне ответил. Открытка Каплера не так меня поразила, как это письмо от руки: старик Каплер не был в таком прожекторном дыме славы и богатства, как Нагибин, а этот вот же — нашёл время.