Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

«…приехал я смирно… теперь сижу, вас не трогаю, пью чай…» («Господа Головлёвы»).

Булгаков любил Щедрина.

Гиппиус называла Эстонию, Латвию, Литву — «прибалтийские пуговицы» (Дневник, 1920).

Лобастенький «боинг».

Самолёт производства саратовского авиазавода Як-42 потерпел катастрофу на горе Олимп в декабре 1997 года.

В советские времена он назывался «Завод комбайнов», хотя все знали, какие «комбайны» он производит. Когда испытывали истребители с вертикальным взлётом, в округе на километр дребезжали стёкла. «Комбайн» — это часть убогого саратовского быта, самого мрачного из городских районов — Заводского (бывшего Сталинского) — с его так называемыми «жилучастками» и прочая.

Как увязать всё это и — Олимп?!

Слово «авария» («аварея») Даль применяет лишь к кораблю.

Вроде бы слово «лётчик» придумал Пришвин, а великим немым назвал кино Леонид Андреев.

Реальные фамилии из телефонной книги Саратова: Сиончиков, Легалина, Комзолов, Стрюздюмова, Гетте, Гиря, Гобято, Траппель, Репетун, Полусмак, Пищ, Ибус.

Сказки жестоки: отрубил голову, кинул в колодец и прочее. Дети совершенно не жалеют тех, с кем эти операции производятся, — врагов, злых волшебников. Что это за сказка, где бы Кощея помиловали?!

Почему совсем маленькие дети едят всё, а потом лет с трёх-пяти начинается отвращение, причём прежде всего и по преимуществу к варёным овощам, капусте, луку, щам и прочему и почти никогда к мясу и фруктам.

Баловство-то баловство, и случается в сытости, но отчего именно эти продукты, а не другие? Р. Моуди и другие исследователи «жизни после смерти» или умирания, записывали у всех, кто побывал в клинической смерти, что при входе туда они видели ослепительно-белый свет.

А в матросской песне рубежа XIX–XX веков «Кочегар» пелось:

Тени туч на холмах Коктебеля.

Пятна солнца на затенённой тучами воде.

Из-под вышедшего из облака солнца, выцветая, выплыли три чёрные чайки, три чёрных зигзага с застывшими крылами, поплыли над морем ко мне, белея при приближении.

Л. И. Толстая, нахохлившись, стоит на краю обрыва, глядя вдаль.

Пейзаж библейский, и вдруг скалы, далёкое море, небо, ветер и — чёрные густые пряди, борода — в них бледное лицо, ветер раздувает белые рукава, треплет гриву. В руках у него портфель. Он — один из странной троицы, в которой девушка ходит с розовым кудрявым зонтиком начала века в высоких ботинках на бантиках, с голубыми полосками на висках и щеках.

1973

Мой печатный дебют.

В 1963 году «Литературная газета» (ещё четырёхполосная) развернула обсуждение списка произведений, выдвинутых на Ленинскую премию.

«Книга Василия Пескова “Шаги по росе” ценнее, по-моему, иных пухлых романов. С. Боровиков, 17 лет, учащийся».

Мне не так уж понравилась большая, иллюстрированная, как альбом, книга Пескова, да и не прочёл я её до конца, но, лишь увидев список на премию, я мгновенно родил фразу «ценнее иных пухлых романов» — словно чёрт, конечно, чёрт, меня в бок толкнул. Эта фраза мне так понравилась, что ради неё я и написал в ЛГ.

Итак, я сразу выступил профессионалом: написал о книге, не прочитав её. Но тот самый, кто толкнул, вложил в уста поганые мои и празднословный, и лукавый: Ленинскую премию дали именно Пескову!

И — год себе прибавил. Было мне шестнадцать, и был я школьник. А семнадцать и учащийся — что-то взрослое.

(Чего это я?)

Перечитывал «Гекльберри Финна» (январь 1998) Прежде очень любил эту книгу, сейчас показались слишком надуманными приключения вымышленного мальчика. Вымышленного — ибо неопределённого, расплывчатого возраста, характера, темперамента. Поразило, впрочем, не это. Поразило другое: как убого жила Америка! Середина XIX века, а быт похлеще российского. Городок на Миссисипи, куда пристали, чтобы дать гастроль, герцог и король, — убожество не только нищеты, но и лени!

Жуют табак, «все улицы и переулки в городе — сплошная грязь; ничего другого там не было и нет, кроме грязи. <���… > Повсюду в ней валяются и хрюкают свиньи…» и т. д. Виски, драки, тупость.