Ефим Добин - История девяти сюжетов [рассказы литературоведа]

Осенью 1836 года, за год до гибели, Пушкин закончил «Капитанскую дочку» и сдал в цензуру на разрешение печатать. Тут же он отправил цензору, некоему Корсакову, письмо. Как мы увидим, Пушкин придавал этому письму большое значение.

«Роман мой основан на предании, некогда слышанном мною, будто бы один из офицеров, изменивших своему долгу и перешедших в шайки Пугачевские, был помилован императрицей по просьбе престарелого отца, кинувшегося ей в ноги».

Пушкин имеет в виду историю офицера Шванвича.

Отец его, силач, буян и задира, еще во времена Петра III в трактирной ссоре разрубил щеку Алексею Орлову, любимцу Екатерины II, супруги Петра III. Когда Алексей Орлов возглавил заговор, в результате которого Петр III был свергнут с престола, а императрицей стала Екатерина, Шванвич счел себя погибшим. Но Орлов, достигнув «первой степени в государстве», не стал мстить обидчику, а «остался приятелем» с Шванвичем.

Через много лет сын Шванвнча «имел малодушие пристать к Пугачеву и глупость служить ему со всеусердием». Рассказывали, что именно Алексей Орлов — теперь уже граф и всесильный фаворит императрицы — «выпросил у государыни смягчения приговора» сыну своего прежнего врага, а затем друга.

Что в этом «анекдоте» достоверного?

Молодой Шванвич, взятый восставшими в плен, присягнул Пугачеву и служил в его штабе. После разгрома пугачевцев под Татищевой Шванвич бежал, пытаясь скрыться в Оренбурге. Но был пойман и арестован.

Его лишили чинов и дворянства, сослали в отдаленнейший Туруханский край, самое гиблое место Сибири. Он умер, так и не дождавшись смягчения своей участи.

Где же «помилование императрицы»? То самое помилование, которое будто бы так поразило Пушкина, что он положил его в основуромана. Никакого помилования не было. И, конечно, патетически-сентиментальной сцены с престарелым отцом, кинувшимся в ноги Екатерине II, не было и в помине.

Пушкин прекрасно это знал, когда писал «Капитанскую дочку». Почему же он так настойчиво упирает на предание о помиловании в письме к цензору? Потому что, выражаясь военным языком, это был «отвлекающий маневр».

Пушкин разъясняет, даже разжевывает цензору, в чем суть сюжета «Капитанской дочки». Ссылаясь на мифическое предание, он внушает Корсакову, что роман, собственно говоря, и написан ради финального эпизода — встречи Маши Мироновой с Екатериной II. И следовательно, имеет целью прославить царское милосердие. Пушкин вынужден так растолковывать сюжет романа. Потому что на самом деле сюжет «Капитанской дочки» был иной. Совсем иной.

Пушкина глубоко волновала ужасная судьба декабристов, среди которых были его близкие друзья: Пущин, Кюхельбекер, Рылеев и другие. Декабристы — Пушкин прекрасно понимал это — были лучшие сыны России, самые благородные, самые самоотверженные.

В то же время Пушкин называл Степана Разина самой поэтической фигурой русской истории.

Почему же потерпели крушение и дворянские мятежи сверху и крестьянские бунты снизу? Почему, несмотря на пролитые реки крови, жизненный порядок России не изменился к лучшему? И можно ли наметить иные, более верные пути к благоденствию России?

Такие примерно вопросы, как можно предполагать, вставали перед автором «Капитанской дочки», когда он ее задумывал и создавал.

Пушкин приступил к «Капитанской дочке», оставив незаконченным роман «Дубровский». Нельзя не заметить родства обоих замыслов.

В «Дубровском» главным героем был дворянин-отщепенец. Фамилия его была навеяна псковскими преданиями о бунте (в первой половине XVIII века) крепостных помещика Дубровского.

Чтобы подавить мятежную вспышку, была наряжена воинская команда. Ее встретили вооруженные крестьяне. Она заявили, что намеревались бить помещиков «по наказу Дубровского».

Есть еще один жизненный источник «Дубровского». О нем рассказал друг Пушкина П. В. Нащокин историку Бартеневу. Небогатый белорусский дворянин Островский был доведен до нищеты богатым помещиком, своим соседом. Вступив с соседом в тяжбу за землю, Островский был выгнан из имения и, «оставшись с одними крестьянами, стал грабить, сначала подьячих, потом и других». Нащокин сам видел этого Островского в остроге.