Андрей Ранчин - Путеводитель по поэзии А.А. Фета

Третья, последняя строфа соотнесена с первой по принципу неполной зеркальной симметрии: в первой строке говорится о вставшем с ковра мальчике и назван кот, но о его продолжающемся пении упоминается только в следующем стихе: вторжение повелительного голоса нарушило сонный покой в детской:

Нарушение блаженного покоя передается стихотворным переносом: «А кот глазами / Поводил и все поет». Границы синтаксической основы предложения (подлежащее + сказ.: кот поет ) не совпадают с межстиховой паузой. Но вскоре прежнее состояние дремоты восстанавливается: по-прежнему «кот <���…> поет», как и в первой строке произведения.

В третьей и четвертой строках описывается, как и в третьем и четвертом стихах первой главы, буря:

Однако и здесь нет тождества с описанием бури в первой строфе. С одной стороны, стихия, кажется, разыгралась еще сильнее: она уже пытается проникнуть внутрь дома, «атакует» его границу — окно: «В окна снег валит клоками». Только из этой, предпоследней, строки становится ясно, что непогода — зимняя. С другой стороны, теперь сказано, что «буря свищет» уже не «на дворе», а «у ворот», т. е. дальше от дома, за пределами двора. Уюту и покою дома ничто не угрожает. При этом синтаксис последних двух строк текста почти тождествен с синтаксисом последних строк первой строфы: обстоятельство места + подлежащее + сказуемое + обстоятельство образа действия ( клоками — этого элемента в первой строфе не было) + подлежащее + сказуемое + обстоятельство места.

У Фета «часты повторы целых стихов — обычно в конце строф, без изменений (как в стихотворении „Мы встретились вновь после долгой разлуки…“) или с вариациями (как в стихотворении „Фантазия“, где последняя строфа повторяет первую, или как в стихотворениях „Я тебе ничего не скажу…“, „Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне…“), где два начальных стиха в обратном порядке повторяются в двух конечных стихах. Нередки и более сложные повторы, как в стихотворении „Певице“, где последняя строфа объединяет (с вариациями) первые два стиха первой строфы с двумя последними стихами второй строфы» [Бухштаб 1959а, с. 49–50]. В стихотворении «Кот поет, глаза прищуря…» поэт тонко играет на повторах и на их неполном сходстве повторяющихся слов, выражений, строк.

В стихотворении дается изображение простой сценки, облеченное в форму фрагмента: сценка-миниатюра словно вырвана из повседневности, неизвестно ничего ни о времени, ни о месте этого эпизода, ни о мальчике, ни о взрослом [7] Ср. замечание о характере Фета в сочинении писателя и литературного критика А. А. Григорьева «Офелия. Одно из воспоминаний Виталина. Продолжение рассказа без начала, без конца и в особенности без морали» (1846); А. А. Григорьев, в молодости друживший с Фетом, жившим в доме его отца, изобразил приятеля под именем Вольдемара: «В нем была способность обманывать себя, отрекаться от своего я, переноситься в предметы» [Григорьев 1980, с. 152]. Эта особенность психологии поэта объясняет, хотя только отчасти, приверженность к описаниям им (особенно в лирике 1840-х годов) явлений и событий внешнего мира. .

Мир, воссозданный в стихотворении, — обыденный. Фет неоднократно, настойчиво утверждал, что источником поэтического произведения могут быть самые обыкновенные случайно увиденные вещи и явления: «К чему искать сюжеты для стихов, сюжеты эти на каждом шагу — брось на стул женское платье или погляди на двух ворон, которые уселись на заборе, вот тебе и сюжеты», — объяснял он еще в юности другу поэту Я. П. Полонскому (Я. П. Полонский, «Мои студенческие воспоминания» [Полонский 1986, т. 2, с. 444]; ср. толкование этого высказывания А. С. Кушнером: [Кушнер 2005, с. 12]).

А в статье «О стихотворениях Ф. Тютчева» (1859) он замечал в таком же роде: «…Самая высокая мысль о человеке, душе или природе, предлагаемая поэту как величайшая находка, может возбудить в нем только смех, тогда как подравшиеся воробьи могут внушить ему мастерское произведение» [Фет 1988, с. 284]) [8] Обыденность изображенной в стихотворении ситуации истолкована пародистом Д. Д. Минаевым как «ничтожность» содержания; в его пародии обыкновенность заменена грубой натуралистичностью, мальчик — нерадивым слугою-подростком (казачком): «На дворе мычит корова, / Ждет на крыше кошку кот. / Небо темно и сурово, / Буря плачет и ревет. // „Что валяешься в прихожей! / Самовар нести пора… / Наказанье с этой рожей: / Дрыхнет с самого утра“. // Казачок вскочил. Сурово / Буря рвется в ворота, / Но молчит в хлеве корова, / И на крыше нет кота» (1863) [Русская стихотворная пародия 1960, с. 513]. .