Андрей Зорин - «Столетья на сотрут...» - Русские классики и их читатели

Превосходно передающую удивительное равновесие различных планов пушкинской повести, статью "Стиль "Пиковой Дамы"" (а судя по всему, и соответствующий фрагмент "Стиля Пушкина") автор оканчивал в ссылке, практически без книг. Это выясняется из имеющего самостоятельную научную ценность комментария Е. А. Тоддеса к недавнему академическому изданию трудов Виноградова [172], и это достойно всяческого изумления. Особенно если сопоставить высочайший уровень виноградовских исследований с беспомощностью многих нынешних работ, выполненных в тиши просторных библиотек: поневоле лишний раз отметишь многообразие форм и неуловимость сути "тайной недоброжелательности".

Но вернемся, однако, к оставленной нами истории осмысления "Пиковой дамы".

В 1948 году Григорий Александрович Гуковский пишет книгу "Пушкин и проблемы реалистического стиля". На многих страницах он со всей мощью своего необыкновенного таланта (вероятно, одного из самых ярких в нашем литературоведении) и с поразительным, на первый взгляд, но не редким даже для человека его ума доверием к своему времени развивает предложенную 1930–ми годами концепцию антибуржуазного характера пушкинской повести. Тема капитализма для Гуковского— главная в "Пиковой даме" ("…Пушкин впервые в России дал художественный анализ этой темы и художественный метод ее раскрытия, — изображение черной силы денег, губящей личность, мораль, психику человека") [173].

Мы уже говорили, что выделяемая Гуковским тема в повести несомненно присутствует. Но вот главная ли она? И вообще есть ли в "Пиковой даме" главная тема?

Между тем версии Гуковского было суждено некоторое будущее. Добравшийся до данной страницы читатель предлагаемых заметок уже, конечно, не удивится, узнав, что на самом деле у этой версии не должно было быть никакого будущего. (Так все‑таки суждено или нет?) Не должно было быть и самой книги "Пушкин и проблемы реалистического стиля", оконченной Гуковским незадолго до ареста (1949) и гибели 2 апреля 1950 года. Но следует цепь счастливых случайностей и общенародных событий — и в 1957 году рукопись становится книгой.

Через год выходит монография Б. С. Мейлаха "Пушкин и его эпоха", где (вероятно, независимо от Гуковского) представлен — в гораздо более кратком и схематизированном изложении — приблизительно тот же взгляд на повесть: "Отрицательно оценив в "Пиковой даме" образы и графини и Германна, Пушкин осудил в их лице как старую феодальную Россию, так и наступивший "железный век"" (с. 637). Однако в литературоведении 1960—1970–х годов это воззрение, судя по ссылкам, получает распространение все же благодаря "случайной" книге Гуковского. Ее восприимчивым читателям, возможно, казалось, что, обращаясь к идее убиенного ученого, они тайно сводят счеты со временем его убийц, но какой‑то загадочный механизм, управляющий читательским сознанием, не позволял им заметить, что сама идея доминирующей в "Пиковой даме" антибуржуазности — несомненный продукт этого времени [174].

После книги Гуковского в истории пушкинской повести произошло лишь одно по–настоящему значительное событие. Мы имеем в виду появление в 1975 году блестящего исследования Ю. М. Лотмана "Тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX века" с тончайшим — и потому практически не поддающимся пересказу — анализом философского содержания занимающего нас произведения.

Нам еще могут напомнить о продолжительной и напряженной литературоведческой дискуссии: фантастическая "Пиковая дама" повесть или реалистическая? Прозвучавшие ответы: фантастическая, потому что в ней есть необъяснимое чудесное; реалистическая, потому что все чудесное в ней правдоподобно объяснено или может быть объяснено (как, впрочем, и сделанные по ходу уточнения: фантастика—это совсем не то, что вы думаете; реалистическая мотивировка вовсе не мешает повести быть фантастической), показывают, что проблема фантастики в данном случае неуклонно становится вопросом веры, а потому не очень разумно делать ее предметом дискуссии. Заметим, кстати, что по резонному суждению, высказанному А. И. Кирпичниковым в то время, когда еще и "Пиковой дамы" — то никакой "не было", фантастическое и реальное в ней "не стоят рядом, как у немцев, а взаимно проникают друг друга и являются единым неделимым" [175]. С другой стороны, здесь трудно не узнать свойственного в высокой мере всем нашим общественным наукам спора о терминах. В данном случае он присутствием Пушкина слегка тематически облагорожен (много раз, впрочем, этого присутствия бывало недостаточно) — временно оставлены традиционные вопросы–разлучники: романтическое произведение с явными ростками реализма или реалистическое с рудиментами романтизма? либеральное сознание на буржуазной основе или мелкобуржуазное с либеральным уклоном? — но суть та же, до боли знакомая: как назовем, как запишем, на какую полочку положим? Поэтому нельзя не огорчиться, увидев среди активных участников этой полемики О. С. Муравьеву — автора нескольких прекрасных работ о "Пиковой даме" (чрезвычайно нам близких своей установкой на многозначность и окончательную непознаваемость повести), лучшего, вероятно, на сегодняшний день знатока истории ее изучения. Мы совершенно не возражаем, когда о терминах берутся поспорить ученые, ни к чему более не годные: им ведь тоже надо чем‑нибудь заниматься; высокие результаты филологических лидеров невозможны— да простится нам спортивно–физкультурная терминология! — без массовости движения. Однако участие в этих малоосмысленных спорах вполне дееспособного исследователя, воля ваша, действует удручающе.