Андрей Зорин - «Столетья на сотрут...» - Русские классики и их читатели

В критике некрасовского времени (отчасти и в более поздней) весьма заметен соблазн читать стихи как очерк, как документ—недаром П. Ф. Якубович (Мельшин), поэт, народник, глубоко сочувствующий Некрасову, недоуменно вопрошал по поводу каменотеса (глава "Счастливые"): зачем тот пришел с молотом на ярмарку? Он же категорически отказывался верить, что бывают помещики, 40 лет прожившие в деревне, которые ячменного колоса не могут отличить от ржаного [241].

Едва ли весь этот набор обвинений вполне объясняется только идейными спорами вокруг некрасовской поэмы. Эстетические воззрения современной Некрасову критики основываются на убеждении, что критик лучше знает, как нужно писать и в чем состоит правдивость поэтического произведения. А уж в том, что поэт лишь послушно "отражает" действительность, а не творит свою — особую, поэтическую реальность, уверены, кажется, все. Исключения есть, конечно, но — именно исключения. Не видя за поэмой ее автора, критик принимается за сравнение текста и своих впечатлений. Отсюда и выводы…

Примеры критической глухоты по отношению к Некрасову — и те, которые уже были приведены, и те, что встретятся в дальнейшем изложении, — должны быть осмыслены. Будем помнить: "…слух современников более чуток, и если в похвалах они не всегда прозорливы, то в обвинениях их почти всегда задето главное, чем обнаружилось для них данное искусство…" [242]Некрасов раздражал своей непохожестью на других поэтов; мало кто из его хулителей понимал, что в стихах Некрасова форма не отсутствует, а, напротив, подчеркнута. Отсутствовала традиционная форма — и многим казалось, что Некрасов — изменник поэзии (в этом, в частности, упрекал его Ю. Айхенвальд [243]). Это было не так.

"Ты слова гордого свобода Ни разу сердцем не постиг", — бросит Некрасову Фет ("Псевдопоэту", 1866). В 1889 году, в предисловии к третьему выпуску "Вечерних огней", Фет скажет: "Конечно, никто не предположит, чтобы в отличие от всех людей мы одни не чувствовали, с одной стороны, неизбежной тягости будничной жизни, а с другой, тех периодических веяний нелепостей, которые действительно способны исполнить всякого практического деятеля гражданской скорбью. Но эта скорбь никак не могла вдохновить нас.

Напротив, эти‑то жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии" [244]. Для автора "Вечерних огней" лед будничных забот, сковывающий душу, и свободный воздух поэзии — антитеза вечная и абсолютная. И в антинекрасовском стихотворении не случайны "рынок", "желудок", "малеванный хлам" и "стоокий слепец" (толпа). Это словарь Некрасова. Своей поэзии Фет отдает храм, стихам Некрасова — площадь. Неприятие — резкое, но поэт не теряет проницательности: именно на площадь приведет Некрасов своих странников в первой части "Кому на Руси…", именно здесь, в стихии народного балагана, ярмарочного карнавала будет разыгрываться действие не только первой части поэмы, но и "Пира на весь мир". Когда Фет предрекал своему оппоненту "реку забвения" [245], он был плохим пророком (как и Тургенев, обещавший стихам Некрасова, в которых "поэзии‑то и нет на грош", короткую жизнь [246]). То, что автору "Вечерних огней" казалось "тесной и грязной стезей" [247], оказалось одной из столбовых дорог русской поэзии. Оппозицией высокому полету поэзии Фета стала небывалая широта Некрасова, смело вводившего в свои стихи жаргон чиновника и говорок торговца, речь газетчика и исповедь крестьянки.

В 1921 году Ю. Н. Тынянов писал об "общем уклоне некрасовской поэзии к прозе" [248]. Современники заметили этот уклон и не приняли его. "Как чаще всего бывает, суждения современников–врагов интереснее, содержательнее и точнее, чем неопределенные, расплывчатые похвалы друзей и потомков. Врагу приходится аргументировать, приводить конкретные примеры, высказываться до конца, а с друга это не спрашивается" [249]. Итак, послушаем врагов.

В. П. Буренину вообще не нравилась современная поэзия — "пустая, скучная, неискренняя болтовня" (СПВ. 1874. № 26). Полонский с Фетом и Майковым нравятся еще менее, чем Некрасов, которого критик однажды поставил на "первое место после Лермонтова" (СПВ. 1873. № 27), "Последыш" был отмечен критиком как лучшая глава в "Кому на Руси…" среди "слабых и прозаичных, <���…> беспрестанно отдающих пошлостью" других частей поэмы (СПВ. 1873. № 68). "Крестьянка" не понравилась вовсе — в ней Буренин увидел лишь "пять печатных листов рубленой прозы" (СПВ. 1874. № 26), те же "рубленые стихи в "Последыше" выходят прекрасными и выразительными, не режут уха прозаичностью" (СПВ. 1873. № 68). Почему для "Последыша" Бурениным было сделано исключение, не ясно ни нам, ни современникам критика — настолько не ясно, что А. Г. Степанова–Бородина заподозрила здесь тактический ход, не поверив искренности критика "С. — Петербургских ведомостей" [250]. Но упрек в "рубленых стихах" напоминает простодушное замечание критика журнала "Сияние": "Немало бытовых сцен и характерных картин наших нравов и различных сторон походной жизни рисуется, например, в художественном, хотя и написанном стихами без рифм, произведении — "Кому на Руси жить хорошо"" [251].