Для настойчивой мысли, для мучительного душевного состояния или поразившего его воображение события Лермонтов годами ищет все новые и новые воплощения. Неторопливый рассказ, который ведет старый «дядя» в стихотворении «Бородино», сложился не сразу: он созревал много лет. Вначале, в юношеском стихотворении «Поле Бородина» он звучал как полный патетики монолог отвлеченного романтического героя:
Что Чесма, Рымник и Полтава?
Я, вспомня, леденею весь,
Там души волновала слава,
Отчаяние было здесь.
Безмолвно мы ряды сомкнули,
Гром грянул, завизжали пули,
Перекрестился я.
Мой пал товарищ, кровь лилася,
Душа от мщения тряслася,
И пуля смерти понеслася
Из моего ружья.
А через два года Лермонтов написал балладу «Два великана», в которой это же великое событие изобразил в сказочноаллегорической форме:
В шапке золота литого
Старый русский великан
Поджидал к себе другого
Из далеких чуждых стран…
.
И пришел с грозой военной
Трехнедельный удалец, —
И рукою дерзновенной
Хвать за вражеский венец.
Но улыбкой роковою
Русский витязь отвечал:
Посмотрел — тряхнул главою…
Ахнул дерзкий — и упал!
А еще через три года в поэме «Сашка» нашел новое воплощение той же, никогда не остывавшей для него темы — русского подвига в Отечественной войне и крушения могущества Наполеона.
Но это настойчивое возвращение к одним и тем же темам и образам ничего общего не имеет с частым совпадением одних и тех же строк в разных произведениях, скажем, в «Исповеди», в «Боярине Орше» и в «Мцыри». Эти «самоповторения» вызваны тем, что ни «Исповедь», ни «Боярина Оршу» Лермонтов в ту пору, когда работал над «Мцыри», печатать не собирался. И смотрел на них как на черновые заготовки для новой поэмы, откуда можно было заимствовать для «Мцыри» наиболее удачные куски готового текста. Разве мог он предвидеть, что будет издано полное собрание его сочинений, в которое войдут произведения юных лет, те, что еще подростком он считал не заслуживающими внимания публики. Взыскательность Лермонтова была поразительна! Уже в последние годы, когда он начал печататься, он отобрал для своего стихотворного сборника две поэмы из тридцати. И почти из четырехсот стихотворений всего двадцать шесть, среди которых нет ни одного даже относительно слабого, даже отдаленно похожего на другое. Сборник поражает разнообразием и строгостью выбора.
Целых десять лет, начиная с пансионской скамьи, Лермонтов трудился вдохновенно и напряженно. И ничего не печатал.
Что удерживало его от этого шага? Робость? Неуверенность в своих силах? Нет! С юных лет в нем жила глубокая вера в свое великое предназначение, непоколебимое убеждение, что он родился для свершения подвига. Он жил в убеждении, что должен выстрадать право называться поэтом:
Пора, пора насмешкам света
Прогнать спокойствия туман.
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?
Он хочет жить ценою муки.
Ценой томительных забот.
Он покупает неба звуки,
Он даром славы не берет.
И вся жизнь Лермонтова — это никогда не прекращавшийся труд, непрерывные поиски совершенства, стремление выразить в поэзии еще небывалое.
По словам человека, хорошо знавшего его в последний период, Лермонтов переносил жизненные невзгоды, как они переносятся людьми железного характера, «предназначенными на борьбу и владычество». Как много эта характеристика объясняет нам в его творчестве и судьбе!
Он не хотел занять скромное место на журнальной странице. Он должен был произнести перед миром слово, какого не сказали ни Пушкин, ни Байрон, ни кто-то другой из поэтов. А вступить на поэтическое поприще ему предстояло в эпоху, сверкавшую поэтическими талантами. И он медлил. Отдал как-то в «Атеней» — журнал пансионского инспектора профессора Павлова — стихотворение «Весна». Но имя свое скрыл под латинскою буквою «L». И снова надолго отказался от мысли стать литератором.
Осенью 1830 года он вступил в число студентов Московского университета, где ему предстояло учиться вместе с Герценом, Огаревым, Белинским, будущим автором «Обломова» Гончаровым.
Напуганное событиями 14 декабря 1825 года, николаевское правительство пуще всего опасалось, как бы Московский университет не превратился в «рассадник возмутительных мыслей», и поэтому ставило своей целью не просвещать и не образовывать юношество, а воспитывать в университете верных престолу чиновников. И преподавали в ту пору в университете в большинстве люди отсталые, не ученые, а чиновники от науки. Но даже это казенное направление не могло до конца подавить идейные и умственные интересы молодежи. «Больше лекций и профессоров, — вспоминал Герцен в своей гениальной книге „Былое и думы“, — развивала студентов аудитория юным столкновением, обменом мыслей, чтений… Московский университет свое дело делал…» [1032] А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. VIII, с. 123.
А в статье «Провинциальные университеты» Герцен прямо вспоминает о Лермонтове, как о своем однокашнике. «Москва, — пишет он, — …была во все продолжение несчастного тридцатилетия воспитательным домом России, последним убежищем мысли, науки, человеческих убеждений… В Москве возникла, развилась, расщепилась и возмужала современная русская мысль, качаясь в своей колыбели между протестом Чаадаева и воззрением славянофилов. И если впоследствии исполнительная часть литературы, ее прилавок, перешел в Петербург, то ее тема, мысль, задача — из Москвы, то ее люди — из Москвы. Лермонтов, Белинский, Тургенев, Кавелин — все это наши товарищи, студенты Московского университета» [1033] А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. XV, с. 20.
.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу